За время моего отсутствия в кают-компании где находилась досмотровая группа, собрались представители судокоманды. Каждый инспектор получал объект и уходил с сопровождающим.
Мне досталась корма и румпельное отделение. Расту! Еще годик — и будут посылать палубой выше. Хо-хо!
Напарник — молодой матрос — старался вовсю. Не дожидаясь приглашения, открывал, снимал, выворачивал переборки, подволок чуть ли не наизнанку, демонстрируя такие закоулки, о которых я и подозревать не мог.
Мне все больше начинало казаться, что сопровождающий потешается, тыча меня носом в самые неожиданные места. Однако неподдельное усердие успокоило. Матросу, как и всем остальным членам команды, просто не терпелось сойти на берег.
Все мои представления о таможне исчерпывались когда-то скудными сведениями о деятельности Чичикова, да помнилась песенка из «Белого солнца пустыни»... Еще видел, как ходят таможенники по складским площадкам, что-то ищут, читают бирки на грузах.
Шел в таможню, наслушавшись рассказов, думал — героическая профессия, овеянная романтикой приключений.
Дудки!
Никакой романтики! Вместо волнительных событий, преследований по скользким от тумана доскам причала, вместо таверн с бренчащим роялем, где мордатые контрабандисты хватаются за сердце или пистолет при виде входящего таможенника, приходится чаще вылавливать... нужную бумажку.
Горы документации — акты, накладные, коносаменты, манифесты, разнарядки. Эвересты разноформатной, разноцветной бумаги! Вместо романтики — цифры, сверки, склады, грузы, перепроверки, ночные досмотры, пыльные или сырые отсеки, копирки, магазинеры, ящики...
Простая у меня была раньше работа. Мужская.
Изучив пространство под румпельным отделением, извозившись до неузнаваемости, выкарабкался из люка, задвинул крышку, как бы ставя точку на досмотре объекта.
К моему неудовольствию, сопровождающего поблизости не было. Молнией сверкнула догадка — перепрятывает контрабанду. Из недосмотренных мест в досмотренные! Может быть, даже золото! То самое!
Я на цыпочках поднялся по трапу, посмотрел влево, вправо.
Сопровождающий стоял у фальшборта и подавал знаки.
Я затаил дыхание. Вот оно! Начинается!
— Привез, Раечка, привез! — крикнул сопровождающий. — Ну, тетеря глухая! Не слышит, — добавил он вполголоса. — И цвет, и размер! — заорал он в бешенстве. — Потерпи, дорогая!
Я выглянул из-за его плеча, увидел разнаряженную Раечку, которая от нетерпения ножкой притопывала — то ли желала поскорее подарок получить, то ли моего сопровождающего.
Я тронул парня за плечо.
— Идем?
Шел за ним и дивился самому себе. Что, собственно говоря, происходит? Почему я, до сего времени не страдавший от отсутствия здравого смысла, стал вдруг видеть в каждом прибывающем из-за границы злоумышленника? На каком основании? Пока, конечно, за полу не хватаю, «держи контрабандиста» не кричу, но — подозреваю!
Шел по коридору мимо распахнутых дверей, встречался взглядом с моряками, и было совестно от того, что, ринувшись на поиски золота, захотел «превзойти и удивить», для коих целей и записал всех в потенциальные контрабандисты. Раз никто, значит, все.
Но кому закричать вслед: «Ату его»? Вон тому крепышу с мускулистым торсом? Этим официанткам, не успевшим снять переднички? Моему сопровождающему, которого так нетерпеливо ждет Раечка?
Ну, хорошо... Если все такие хорошие, если ни один не может попасть под подозрение, то кто же возит золотые монеты?
Пассажиры?
Атмосфера в кают-компании была не очень веселая.
На столе лежала замасленная роба, целлофановый пакет, столбцами желтели монеты.
Золото!
Кобец писал протокол, чмыхая со скоростью сто двадцать раз в минуту. Глаза его сверкали, чего нельзя было сказать о потухшем взоре первого помощника, сидевшего сычом в углу. Первый покачивался на стуле, словно от приступа зубной боли.
— Знал бы, какой мерзавец... своими бы руками...
— Где нашли? — спросил я Кобца.
Он, подобно Цезарю, не отрываясь от письма, отрывисто рассказал:
— На прогулочной. Говорю... сопровождающему... Давай поищем... Да. Я один... Второй... Третий... Всю палубу прошли. Сверток... Что-то в робу замотали. На самом дне... Вынимаю. Есть! Иди сюда!.. Сто штук!
— По курсу сколько?
— Сто штук по рублю, — пошутил Кобец, — это кошмарная сумма получается! Не мешай!
— И просил, и убеждал — «Ребята, не подведите!» Как о стенку горохом! — не выдержал первый. Он встал и, сгорбившись, вышел в коридор.
— Чего он так убивается? — удивился я. — Не у него в каюте ведь нашли.
— Ты, Юра, пойми, — объяснил подошедший Никитин. — Он за идеологическую работу отвечает. За «кабэ» в кадрах по головке не погладят.
— Да разве виноват он, что кто-то из команды занимается контрабандой? Разве можно уследить за сотнями людей?
— Такая у него должность. Никто не неволил. Не отвлекай Кобца.
Кобец писал, подперев щеку изнутри языком, склонив голову набок, аккуратно строча буквы.
В кают-компанию вошел капитан, сопровождаемый первым помощником. У обоих были удрученные лица. Замешательство капитана было столь велико, что в разговоре он делал неожиданно глубокие паузы, подыскивая нужные слова.
— Да... Пожалуйста, — обратился он к Никитину. — Такая вот неприятность. Работаем, повышаем сервис, недавно заняли первое место и — пожалуйста. Нашелся гад... Весь фасад испортил.
Он подписал протокол и тут же ушел.
— Пообедаете? — без всякой надежды спросил первый. — В порядке гостеприимства.
— К сожалению, торопимся. Можете объявлять о конце досмотра. Всего хорошего.
Мы вышли из кают-компании, цепочкой потянулись к выходу. По «спикеру» объявили, что граница открыта, досмотр окончен. Разрешено хождение по судну.
— Юрка! — хлопнул меня кто-то по плечу.
В первое мгновение я не сразу сообразил, что элегантный парень не кто иной, как Морозов. Юрка Морозов!
— Хорунжий! — позвал Никитин. — Не задерживайся. Нам на проходную.
— Увидимся, — кивнул я Морозову.
На третьем курсе дальновидный Морозов к своему ужасу обнаружил, что, увлекшись далекими перспективами, упустил главное — он до сих пор не был в комсомоле. Относясь к общественной жизни более чем равнодушно и считая все организации совершенно ненужными, вовремя сообразил, что рано или поздно для визы понадобится комсомольская характеристика. Без нее ему скажут «нет», и тогда мечты останутся мечтами.
И вот на двадцатом году жизни Морозов подал заявление в комсомол.
Собрание проходило вечером, после лекций, и в распахнутые окна врывался вечерний бриз, принося вместе с запахами близкого моря аромат молодой зелени, влажной земли, трав. В воздухе носилось ожидание необычного, радостного. Кто торопился на свидание, кто на тренировку, в кино, просто погулять.
