— Наше время истекло, — показал на часы Зюскинд. — Я имею сведения: группа фольксштурма капитана Адема получила приказ открыть огонь по нашему командному пункту на рассвете. Надо спешить, господин генерал. Адем не дрогнет, когда ему светят деньги или власть.
— Не дрогнет, — согласился Лах.
— Вы тоже в курсе? — спросил Зюскинд. — Это же провокация! Русские жестоко покарают!
— Да, я в курсе, — сказал Лах.
— Это ужасно! — возмутился Зюскинд.
— А вы в плен пойдете? — спросил Лах.
— Нет! — отрезал Зюскинд. — Потом, вместе с солдатами.
— Боитесь попасть под огонь Губерта?
— Честь солдата и провокация несовместимы, господин генерал.
— Да вы, оказывается, моралист, господин полковник.
Прогремело несколько выстрелов. Адъютант прошептал:
— Это эсэсовцы выполняют приказ Роме.
— Просите парламентера, — приказал Лах.
— Господин генерал, я вам тоже приготовил флаг, — сказал Пунке. — А вообще четырнадцать флагов из простыней…
— Зачем так много? — спросил Лах и выскочил в боковую дверь, за ним тотчас же последовал адъютант.
— Все это будто сон, — отозвался Пунке. — И мне хочется, чтобы это был сон — и то, что вы, господин полковник, держите пистолет в руке наготове, и то, что русские за дверью…
— Перестаньте! — оборвал Зюскинд не в меру разговорившегося Пунке. — Сон, сон! Мы уснули еще в тысяча девятьсот тридцать третьем году!.. А проснулись теперь и увидели себя в страшном разломе, с белыми флагами в руках… Ты ровным счетом ничего не понимаешь, Пунке! Так же, как и я, пожалуй! — Он опустил голову на стол. — Я хочу уйти…
— Куда, господин полковник? — не сразу понял Пупке.
— Да совсем, а рука не поднимается.
Пунке понял намерения начальника штаба, и ему стало жалко в прошлом примерного и аккуратного полковника, так прекрасно управлявшего штабом и так великолепно понимавшего командующего Лаха, с полуслова, с полужеста. Пунке уже все понял и уразумел, что никакого маневра не может произойти и русские самым настоящим образом одолели войска крепости и теперь берут в плен. Подполковник Кервин, возвратившийся из штаба русской армии, так и сказал: «Маршруты сдачи в плен утрясены. Русские поведут нас в штаб гвардейской дивизии». Поведут, как побитых и сломленных, как полностью не способных к сопротивлению…
Пунке подсел к Зюскинду, притулился к нему плечом.
— А что же фольксштурмовцы? — сказал Пунке. — Я слышал, что они поклялись фюреру… удержать город…
— Лавочники, коммерсанты, дети и старики! — отмахнулся Зюскинд.
— Но они же немцы!.. Дайте мне ваш пистолет, — сказал Пунке и легко взял оружие из рук полковника.
Вернулся Лах и сказал Зюскинду:
— Разрядите пистолет, нас ждут конвоиры.
Открылась дверь, и адъютант позвал:
— Прошу, господин командующий…
— А что генерал Губерт? — спросил Лах, не решаясь переступить порог.
— Губерт приказал арестовать вас. Колебания совершенно излишни, прошу…
Лах увидел через открытую дверь русских автоматчиков во главе с полковником, который кивнул, чтобы Лах выходил.
Порожек был совсем низким, может быть два-три сантиметра, но генералу Лаху он показался слишком высоким и неудобным, почти непреодолимым. Его ближайшие помощники уже стояли с белыми флагами, и Лах все же перешагнул порожек. А перешагнув, он уперся взглядом в полковника Григорьева — это был он — и долго не мог понять, осмыслить, как такой, с виду совсем не боевой офицер осмелился второй раз прийти в его штаб и требовать, чтобы он, Лах, шел в плен. Да стоит только ему, Лаху, кивнуть, и этот румяный, почти с девичьим лицом и совершенно спокойным взглядом может стать пленником и тут же пасть.
Петр Григорьев, как бы не замечая сухого взгляда Лаха, вытащил носовой платок и начал что-то счищать им на левой руке. И, счистив, положил в карман. Лах подумал, что советский полковник все же выдаст свое волнение, ну, на крайний случай хоть закурит. Но Григорьев и этого не сделал, он начал надевать перчатки, простые легкие перчатки, негромко разговаривая со своими помощниками — Федько и Ильиным. И о чем же! О самоваре, который пришел в негодность, и вот задача — так хочется чайку, а самовар дырявый.
Федько, переглянувшись с Ильиным, сказал:
— Оно, конечно, чай не водка; но из беды, Петр Максимович, я вас выручу. Посудина у меня в роте есть.
А Ильин, стоявший рядом с Петром Максимовичем, заулыбался, но ничего не сказал. Он продул лады губной гармошки, но не стал играть.
«Что за люди! Что за солдаты! Совсем непонятные», — подумал Лах и преодолел остальные ступеньки лестницы.
…Едва они вышли из подземелья, на поверхности их сразу оцепили — впереди Петр Максимович с двумя автоматчиками, по бокам тоже автоматчики, а позади — Федько и Ильин.
— Следуйте за мной, — сказал Петр Максимович. А те, что по бокам и сзади, качнули автоматами, и… отторжение началось, именно в эту минуту началось отторжение, а не в тот момент, когда Лах подписал условия капитуляции.
«Отторжение или извлечение? Пожалуй, это одно и то же», — подумалось Лаху.
3
Мы приняли боевой порядок для отражения возможной контратаки со стороны гитлеровцев, накопившихся у дома Адема. И ждали с нетерпением: бросятся или не бросятся на нас фашисты? Сидевший у разбитого окна, обращенного во двор, Илья Шнурков вдруг рассмеялся громко. Илюха еще смеялся, как мы услышали ржание лошади.
— Шнурков! — вскричал Алешкин. — Что там у тебя?!
— Ничего особенного, товарищ лейтенант! Капитан Котлов заявился на своем мерине…
Капитан Котлов вошел в дом через вышибленное окно.
— Ожидаете? — сказал он и начал сворачивать цигарку длиною чуть ли не полметра. — Почти весь город в белых флагах, натурально, из каждого окна появились простыни, висят жалкими тряпицами, даже и не колышутся. — Котлов пыхнул махорочным дымом, лицо его скривилось за сизым облаком. — Я только что повстречал Дмитрия Сергеевича… Генерал Лах вышел из подземелья со всей своей командой штабников. Шмурыгают к мосту, в штаб нашей дивизии…
Алешкин бросился на второй этаж дома. Однако никакой колонны штабников он оттуда не увидел и быстро вернулся.
— Товарищ капитан, — обратился Грива к Котлову, — ты нам басню не рассказывай!
Котлов, похоже, обиделся, он выплюнул остаток «сигары», раздавил каблуком сапога, кивнул Гриве:
— Ты, сержант, не очень… Я, милок, третью войну заканчиваю, повидал. Врать не умею… Товарищ лейтенант, — сказал он Алешкину, — генерал Петушков просил передать вам, чтоб было все в рамках пунктов подписанной Лахом капитуляции… А я сейчас уеду — ищу место для братской могилы, чтобы на этом месте потом воздвигнуть памятник павшим героям.
