— Но как только наступит понедельник, тут такое заварится, что даже подумать страшно, — продолжал Егорычев. — Нам нужно сообразить с вами уже сейчас, что предпринять, чтобы не дать войне разгореться. В нашем распоряжении часов шесть. Нет, больше шести… Пока не зайдет луна, нам отсюда не выбраться. Прежде всего, осмотримся… Сколько у нас батареек, товарищ Смит?
— Девять.
— Что ж, рискнем одной… Да не бойся же, глупыш! — ласково сказал он юному Смиту, которого, как и Розенкранца, не на шутку перепугал яркий свет, хлынувший из черненькой плоской коробочки. — Нашим друзьям не надо бояться ничего, что мы будем делать с дядей Сэмюэлем. Понятно?
— Понятно, — сказал мальчик и на всякий случай, для верности, ухватился за шершавую руку кочегара.
Электрический луч вырывал из мрака высокие стропила и убегающие в темноту и казавшиеся бесконечными бамбуковые нары, а высоко над ними, на узеньких полочках — тускло поблескивавшие ровными рядами зубов желтые черепа и производившие не менее жуткое впечатление маски для пасхальных плясок. На задней стене, метрах в двух от земли, на украшенной цветами полке стоял, как бы охраняемый двумя самыми древними черепами и двумя самыми страшными масками, ящичек темно-коричневого цвета. От остального помещения стена с этим ящичком отделена была толстым шнуром из козьей шерсти, богато увешанным козьими рогами и хвостами. Над самым ящичком висел на стене большой крест из того же розоватого дерева, из которого на острове изготовлялись бревна-колокола.
— Туда нельзя! — крикнул вне себя от ужаса юный Смит, видя, что Егорычев раздвинул руками загремевшую завесу. — Вас убьет громом!.. Туда никто не должен ходить, кроме отца Джемса!..
Розенкранц в своем углу зажмурил глаза, чтобы не увидеть, как небо покарает дерзкого белого, но и не подумал предупредить его о смертельной опасности. Розенкранц был бы рад, если бы гром поразил на месте обоих белых. Он знал, что это не огорчило бы белоголового, которого Розенкранц со всем жаром чувств первобытного квислинговца любил, как свою единственную опору.
— А вот мы сейчас посмотрим, убьет ли меня громом! — весело проговорил Егорычев, нырнув под завесу. — А то что-то меня давно не убивало громом!
То, что последовало за этим самоубийственным поступком, вернее, то, что за ним не последовало, превысило воображение присутствовавших при этом островитян: Егорычев остался жив и невредим!
— А ну, иди-ка и ты сюда! — скомандовал Егорычев юному Бобу. — Ты не бойся! Раз я тебе говорю, значит можно…
Ему нужно было приучить мальчика к мысли, что никакие чары не могут повредить тому, кто дружит с ним и Смитом.
— Ну иди же, чудачок ты этакий! — легонько подтолкнул его в спину усатый приятель. — Не бойся! Если хочешь, давай вместе…
— Я сам! — проговорил, судорожно глотая воздух, Боб Смит, зажмурился и нырнул под шнур, как в пропасть.
— Жив? — лукаво осведомился у него Егорычев.
— Кажется, — отвечал мальчик, для верности ощупав себя. — О! Я жив, жив, жив!.. Вот так здорово!.. Вы все видите, я жив!..
— А ты, Гамлет? — спросил Егорычев.
Гамлет молча пролез под заветную гирлянду из козьих рогов, и хвостов, потом вернулся обратно тем же путем, чтобы показать другим и самому еще раз удостовериться в полнейшей безопасности того, что еще несколько минут тому назад ему показалось бы безумным, достойным самоубийцы поступком. Потоптавшись немножко по ту сторону шнура, он дерзко пригнул его к земле и перешагнул через него, словно это была обыкновенная лиана, на которой развешивают для вяления рыбу и козье мясо.
— Подумать только! — промолвил он, снова перемахнул через шнур, устроился с ногами на нарах и надолго замолчал. Надо было осмыслить то, что Егорычев на его месте назвал бы антирелигиозной работой среди местного населения. Оттуда, с нар, он, на сей раз уже совсем без волнения, наблюдал за тем, как Егорычев приблизился к полочке со шкатулкой, на которой лежало трехвековое заклятье многих поколений местных пастырей.
— А знаете, Смит, — протянул между тем Егорычев, направив луч фонаря на ящичек, — мне почему-то кажется, что эта коробочка из железа, из сильно заржавевшего железа.
— По-моему, на острове не видать ничего железного, — пожал плечами кочегар. — Наверно, это из какой-нибудь коры, что ли.
— То-то и оно, что из железа! Уж чего-чего, а ржавого железа я на своем веку перевидал.
И Егорычев потянулся к полке.
— Нельзя трогать Священную шкатулку! — уже куда более спокойно, но все же достаточно тревожно предупредил его мальчик. — Эту шкатулку никтоне смеет брать в руки. Даже сам преподобный отец Джемс!
— Даже сам преподобный отец Джемс? — переспросил Егорычев. — Ай-ай-ай, подумать только! Ну, а мы все-таки рискнем. Рискнем, товарищ Сэмюэль Смит?
— Рискнем, товарищ Егорычев.
— Рискнем, Роберт Смит? Мальчик на всякий случай промолчал.
— Ну, конечно, железная! — подтвердил Егорычев, осторожно снимая с полки шкатулку, покрытую густым слоем пыли. — И очень старинной работы. Музейная ценность. Один замочек — чудо кустарной работы!
Он сдул с крышки шкатулки тучу пыли, попробовал замочек. Не то от ветхости, не то потому, что он и не был заперт, дужка замочка довольно легко поддалась.
Внутри шкатулки не обнаружено было ничего, кроме свитка пожелтевшей от времени бумаги. Свиток был завернут в обрывки шерстяной ткани и перевязан каким-то шнурком, который от ветхости расползся, лишь только до него дотронулись.
«Я, Джошуа Пентикост, уроженец города Брадфорда, эсквайр, магистр наук, бессменный и почетный олдермен основанного Мною города Хэппитауна в земле Джошуаленд, Северная Америка, Основатель и глава банкирского дома «Джошуа Сквирс и сыновья» и судоходной компании «Хэппитаун — Новый Амстердам», божией милостью суверенный повелитель острова Разочарования, с тяжелым сердцем приступаю к составлению нижеследующего послания неизвестным моим читателям, буде ему вообще суждено быть когда-нибудь прочитанным.
Если правильны мои тщательные многолетние подсчеты, то сегодня 7 мая 1658 года. Значит, сегодня мне исполнилось восемьдесят три года. Наблюдения, которые я вот уже четыре с лишним месяца без горечи и страха веду над своим здоровьем, не оставляют никаких сомнений, что скоро, очень скоро господь должен призвать меня к себе. Пора поэтому хоть вкратце изложить на бумаге то, что пережито и проделано мною во славу господа и его величества короля Британии за тридцать один год, проведенный на сем злосчастном острове. Вкратце, ибо в моем распоряжении немного времени и всего несколько листков, которые мне удалось припасти на этот случай. Рука моя дрожит, буквы выходят на бумаге не так четко и красиво, как мне бы хотелось, и возможно, что не все слова удастся сразу разобрать моему неизвестному читателю. Но пусть меня осудит лишь тот, кто дожил до моих лет, пережил не меньше моего испытаний и сохранил твердый и разборчивый почерк.
