– Что, малец, плохо? – раздался перед самым лицом негромкий басок.
Барт вздрогнул, взглянул. Морской капитан в отличной экипировке смотрел на него с участием и заботой.
– Подержи, – не дожидаясь ответа, сказал капитан и протянул музыканту неприцепленную шпагу.
Барт взял в одну руку Лису и смычок, а во вторую – эту тяжёлую, громоздкую шпагу. Капитан поставил на землю корабельный сундук. Прозвенев пружиной замка, открыл крышку. Достал из квадратного дубового чрева огромную, ещё дышащую паром котлету, облепленную мелкорубленым луком и зеленью, лежащую на куске горячего, утренней выпечки хлеба. Придавил котлету сверху вторым пластом хлеба, выпрямился, забрал у Барта шпагу и протянул ему слойник:
– Бери. Ешь.
Поклонившись, Барт неуверенно взял этот внезапный причудливый завтрак и принялся есть. Капитан стоял, не уходил. Один раз оглянулся на идущую к молу от корабля шлюпку. Когда Барт дожевал вкуснейший слойник, одобрительно кивнул. Слазил ещё раз в сундук, достал гладкий, без чеканки, серебряный стакан и красного стекла высокую плоскую бутылку. Наполнил стакан терпким ромом. Сказал:
– За здоровье моей жены любимой, Елизаветы, и за моё счастливое плавание.
Шлюпка пристала. Матросы сидели, не поднимая для сушки вёсла, молча ждали. Медленно протягивали под водой лопасти вёсел, придерживая шлюпку кормой у каменной плоскости мола. Барт перекрестился, взял стакан. Крупными глотками, со вкусом выпил. Сдержанно выдохнул, сгибом запястья вытер слезу. Протянул стакан капитану, который уже замкнул свой сундук и передал его кому-то выскочившему из шлюпки. Капитан взял стакан и вдруг засунул его Барту в карман его недавно купленного камзола.
– На счастье!
И во второй карман засунул начатую бутылку с ромом. Потом повернулся и с лёгкостью, неожиданной для его возраста, скакнул на кормовую банку. Матросы мгновенным дружным наклоном тел погасили вызванный его прыжком крен и, поймав кивок кормчего, с силой бросили шлюпку от берега.
Эту минуту, любезный читатель, я описываю с такой подробностью по приказу собственного острого сожаления: не было в эту минуту рядом с моим милым Бартом Гювайзена фон Штокса, который научил когда-то мою милую Адонию этой лучезарной фразе: «Auspicia sunt fausta»![10] Ах, если бы он объявился рядом и произнёс это! Исчезла бы тогда горечь из сердца юного музыканта намного раньше, чем она в действительности исчезла. А произошло это в тот же день, вечером, и по прихоти событий – как бы нелепо ни прозвучало – одновременно смешных и жестоких. Vade mecum![11]
Почувствовав, как кто-то рванул его за обшлаг камзола, Барт оглянулся.
– Молодец, что не ушёл, – быстро проговорил Чарли. – Вот, знакомься.
И перед широко раскрывшимися от изумления глазами музыканта потекла муравьиная цепочка разного роста детей, облачённых в одинаковые зелёные плащи с капюшонами.
– Доброго здоровья, о друг мой! – замогильным голосом прогнусавил подошедший здороваться первым Баллин.
– Хорош балаганничать! – взвизгнул на него Чарли. – Это серьёзный человек, и беда у него тоже серьёзная!
Тогда быстро, но без суеты, мелкое население форта «Шервуд» огласило свои имена. И после этого все замерли перед Бартом, сгрудившись в полукольцо.
– Ну?! – строго, обращаясь теперь уже к нему, проговорил Чарли.
– Ч-то? – запнувшись, спросил его Барт.
– Какой он, твой нотариус, из себя?
– Если б я его видел!
– Но что-то ты о нём знаешь? Хоть что-то?
– Солидных лет.
– Всё?!
– Всё. Ах, да. Не женат. Дом со слугами.
– Какие слуги? Сколько? Из своих домов приходят, или у него живут?
– Не знаю…
– Да пёс с ними! – громко заявил Пит. – Найдём.
– Значит, так, – веско произнёс Дэйл. – Разбираемся по три и расходимся. Бросим паутину на город! Задача для тройки: отыскать нотариальную контору и вцепиться в нотариуса. Отметаем молодых и женатых. Если нотариус по приметам подходит, двое остаются возле конторы, один мчится сюда. Место здесь, кстати, нужно приметное выбрать. На этом месте ждёт Чарли и принимает все новости. Теперь. Возле конторы остаются двое. Если вдруг нотариус выйдет и куда-то поедет, один цепляется к экипажу и следует за ним. Второй запоминает направление и бежит к Чарли. К четырём часам дня мы должны иметь в паутине все конторы с пожилыми нотариусами. А после четырёх, когда они потянутся по домам, мы должны иметь в паутине все эти дома.
– Простенько, – проскрипел Гобо. – Не прижмуривайся, музыкант. Сделаем.
– Сарь-ди-и-на!! – ударил над пристанью пронзительный женский голос.
Все вздрогнули и оглянулись.
– Негритянка, – объявил об очевидном Баллин.
И, объявив, шмыгнул в её сторону.
– Дорёго купиля, дёшевё продаля!! – продолжала вопить толстая чернокожая торговка.
Бастиончик поставленных друг на дружку бочонков, таких же выпуклых, как она сама, окружал её полукольцом.
– Продаёшь дешевле, чем закупаешь, Колетта? – окликнул её кто-то из соседних торговцев.
– Уи, уи!! Себье в убиток!
– А по сколько закупаешь? – не отставал от неё сосед.
– По два силлинга и два пенся!
– А продаёшь по сколько?
– По четырля силлинга ровно! – по-детски бесхитростно признавалась Колетта.
Громовой хохот завершил эту, очевидно, ежеутреннюю шутку.
– В убыток, Колетта? – почти рыдая, переспрашивали её.
– В убиток себье, в убиток!!
– Это Колетта, – быстро проговорил вернувшийся Баллин. – Она из Франции, и она негритянка.
– Меткое наблюдение, – уколол его Пит.
– Да тихо! Она была в рабстве, потом её купили для хозяйства, и за добрый характер ей хозяин дал вольную. Потом один английский купец проиграл ей в кости торговое местечко в Бристоле, и вот она лет десять уже здесь торгует, она простушка, ей везёт, все её любят, и она целый день так орёт, что лучшего места для сбора нам не найти.
– Отлично, Баллин, – немедленно похвалил его Дэйл. – Ксанфия, Баллин! Вы со мной. Пит, Гобо! Возьмите Шышка. Если лишний кто оказался – лепись к любой тройке четвёртым. С Богом! Пошли.
И рассыпанный из волшебной великаньей банки «горох» раскатился по порту.
– Отлично действуют, – шепнул мне Готлиб.
Мы вышли из-за парусинового шатра, в котором торговец развешивал пронзительно воняющую копчёную рыбу, и прошли до края мола.
– Да, здорово. А сонный старикашка Бристоль и не подозревает, что на него бросили паутину!
– Что дальше? – спросил Робертсон.
– Дальше, – я сдвинул брови, – самое важное занятие на войне.
