— Это она так умирает, — сказал один дядька.
— Мучается, бедная, — вздохнула какая-то тетенька. — Неуж не жалко?
— Разве рыбу можно жалеть?
И люди, собравшиеся возле барабульки, заспорили о чем-то непонятном.
— Жалость — привилегия человека! Она проявляется на высшей ступени эволюции. Это сострадание, сочувствие. Но нельзя сочувствовать, например, опадающему листу или червяку, которого насаживают на крючок, или рыбе, проглотившей этого червяка…
— А котенку? — пискнула какая-то девчонка.
— Котенку можно. И слону, и даже злому тигру. Это близкий вид млекопитающих. Сострадают только близкому типу страданий. А как мучается, к примеру, ракушка? Кто это понимает?..
Гаичка потер лоб рукой, чтобы избавиться от ненужных воспоминаний. И тут же подумал о плывущей в глубинах субмарине, по которой сейчас хлобыстнут огненные плети реактивных бомб. Почему ее не жалко? Он попытался вызвать в себе то чувство, которое испытывал, сидя над умирающей барабулькой, и не смог. И решил, что тот дядька что-то напутал. Дело не в инстинкте сострадать близкому виду, дело в сознании, управляющем инстинктами. Врага не жалеют потому, что он враг…
И снова Гаичка спохватился, что отвлекается от своих прямых обязанностей, краем глаза глянул на командира. Тот как наклонился к приборам в рулевой рубке, так еще и не выпрямлялся. И Гаичка подивился, какой долгой может быть минута ожидания.
— РВУ окончательно приготовить! Глубина взрыва!..
Динамик прокричал это так громко, что Гаичка вздрогнул.
Евсеев кинулся на бак, заметался меж установками, пробежал справа налево, что-то подкрутил, что-то потрогал, потом заторопился слева направо, щелкая скобами зажигания. Наконец громыхнул предохранительным щитом у правого борта и взбежал на мостик.
— Хорошо, — сказал командир, выслушав торопливый доклад минера. — Находитесь у пульта управления.
Теперь Гаичка не позавидовал своему другу. Сидеть в рубке и ничего не видеть? Теперь специальность сигнальщика показалась ему самой лучшей. Он уже ни о чем больше не думал, смотрел в розовую даль, ждал.
— Электросиловой привод включить! — прогремел динамик железным голосом.
— РВУ — товсь!
Ни с чем не сравнимый адский скрежет, перерастающий в рев, вдавил корабль в пологие волны. Страшной силы огненный вихрь сухо ударил по надстройке и пронесся над головой, вскинув к небу флаги, уцепившиеся за звонкие фалы. И еще раз горячий ревущий ураган пронесся над мостиком. И еще…
Выглянув, Гаичка увидел черную обожженную краску на надстройке, пелену дыма над баком и огненные иглы, улетающие вдаль по крутой дуге. Потом эти иглы как-то странно переломились в полете и вонзились в море. На фоне горящей зари взметнулись темные столбы воды, затем море вспучилось, прокатился растянутый во времени рокот взрыва, словно отдаленный гром. И в том месте, где только что пучились бугры воды, малиновым светом вспыхнула яркая свеча, обозначающая место подлодки. Сторожевик летел на эту свечу, дрожа всем корпусом, отбрасывая зелено-розовые пологие волны.
— Большую серию глубинных бомб приготовить! — прогремел динамик.
Минер кинулся на корму, заметался там возле черных бочонков бомб.
— Бомбы — товсь!
Теперь и Гаичке нашлась работа. Он встал у левого пилоруса, поднял над головой два красных флажка.
— Первая!
Гаичка резко опустил руку и увидел, как Евсеев толкнул рычаг, как черный бочонок ухнул в буруны за кормой.
Вторая!..
Раздался сухой треск. Море вздрогнуло белой полосой, словно его хлобыстнули огромным кнутом, и вдруг вспучилось пенным бугром. Тяжелый удар эхом прошелся по кораблю.
Клокочущие пятна воды все дальше уносились от корабля. Командир весело взглянул на проверяющего, но ничего не сказал, сдержался. Не сдержался Гаичка. Переполненный восторгом и восхищением, он вдруг повернулся к офицерам и воскликнул простовато, по-мальчишески:
— Настоящую бы подлодку, а?!.
— Глядите внимательней, может, и настоящая появится, — строго сказал проверяющий.
А командир промолчал, только, нахмурившись, глянул на сигнальщика. И снова у Гаички защемило под ложечкой. Он мысленно обругал себя и уставился на пустой горизонт.
— Разговорчивые у вас сигнальщики, — сказал за его спиной проверяющий офицер.
— Молод еще, — отозвался командир. — Первый раз на стрельбах.
Гаичка не оглянулся, хотя очень хотелось посмотреть, какое выражение лица у командира. Он попытался представить себя со стороны этаким бесстрашным, вросшим в мостик, как стальной пилорус. И впервые почувствовал удовлетворение от молчания и неподвижности. Многократно слышанные слова о матросской выдержке, те самые, которые прежде казались абстракцией, вдруг стали не просто понятны, а будто давно знакомы, даже привычны. Выдержка! В ней было что-то от давней мальчишеской бравады, заставлявшей терпеть, чтобы не опозориться в глазах друзей.
Но настоящая выдержка — это когда без зрителей, готовых кричать «ура» по каждому поводу, когда она — для повседневного дела, как нечто обязательное, как умение писать флажками или хлопать широким глазом сигнального прожектора. На корабле выдержка была оружием наравне с дисциплиной или знаменитой матросской взаимовыручкой. А может быть, даже наравне с артиллерийскими установками, РВУ и глубинными бомбами. Ибо трудно угадать, что в критическую минуту настоящего боя может оказаться наиглавнейшим…
Море рябило перламутрово-розовыми бликами. Над горизонтом висели раскрашенные облака. Заря дотягивалась до половины неба и здесь, над самым кораблем, красила тучи широкими багрово-сиреневыми мазками.
«Небо у моих ног», — подумал Гаичка. И не сразу сообразил, что означает волнение, вдруг охватившее его.
Над горизонтом, в том месте, где особенно ярко раскалялась заря, вдруг как прорвало, и в побледневшей дымке показался багровый слиток солнца. И сразу заплясали на волнах огненные блики, словно рассыпанная дорожкой рыбья чешуя, словно расширяющийся от солнца к кораблю луч прожектора.
Небо у моих ног,
Мглой задохнулись дали.
Солнца литой венок
Крошится на медали.
Спит океан, как бог,
Безропотен и могуч.
Небо у моих ног
В сиреневых кочках туч…
Гаичка повторил про себя эти невесть откуда свалившиеся стихи. И начал вспоминать, где их читал. Но стихи были настолько свои, что уже через минуту он поверил: не вспомнил читанное, а сочинил свое.
Он пожалел, что стихи пришли слишком поздно, потому что нет уже Марины Сергеевны. Решил, что напишет их на хорошей бумаге и отдаст старшему лейтенанту Рослякову: пусть пошлет в Таллин, пусть Марина Сергеевна пожалеет, что уехала. И он тут же попытался продолжить стихи, сочинить что-нибудь про корабль, летящий по этому морю-небу. Но вдруг далеко в стороне, там, где лежали умирающие сумерки, увидел темную точку.
