– Он? – спросил у прачки Готлиб.
– Он самый, – вжав голову в плечи, подтвердила она.
Мы с Готлибом приблизились к нотариусу, гневному, с дрожащей он негодованья губой.
– Где девушка? – спросил его я.
– Какая девушка? – визгливо переспросил он.
И в ту же секунду звонко клацнул зубами. В одну груду у стены собрались стол, два стула, груботканая напольная дорожка и сам нотариус.
– Челюсть не сломал? – негромко спросил я Готлиба.
– Нет. Я скорее толкнул, чем ударил. Видишь – он в полном сознании.
Выражение дичайшей растерянности и дичайшего же страха выплеснулось на вмиг сделавшееся старым лицо.
– У него должны быть ключи, – кивнул я на задравшийся халат нотариуса.
Готлиб прошагал к груде.
– Нет-нет-нет-нет! – запричитал нотариус, закрываясь руками от подходящего Готлиба.
Тот крепко взял, поставил на ноги. Подвёл его к прежнему месту. Запустив руку в карман халата, вынул кольцо с ключами.
– Где девушка?
Вздрогнув, он показал на потолок.
– На чердаке?
Он мотнул головой. Прошептал:
– Второй этаж… Дверь… Направо…
– Какой?
И Готлиб приподнял перед ним кольцо. Трясущимися пальцами нотариус отделил ключ.
– Барт! – громко позвал я.
Бледный музыкант приблизился. Я протянул ему кольцо, держа его за отделённый ключ.
– Иди.
Стремительно поклонившись, он схватил ключ и бросился наверх.
В дверь, осторожно ступая, входили дети «Шервуда». Притихшие, внимательные. Вошёл Робертсон. Кивнул мне: «Лошадей привязал».
Я перевёл взгляд на Готлиба. Сказал:
– Посади их.
Готлиб поправил стол, поднял два стула, поставил их возле стены. Жестом указал на них нотариусу и прачке. Те сели. В изнеможении откинулись на спинки. Наверху послышался крик, потом громкий плач. Нотариус побледнел, съёжился. Медленно ступая, обнявшись, вниз спустились Барт и Милиния.
– Ой, кто это? – всхлипывая, вытирая ладошками слёзы, спросила девушка.
Взгляд её скользил по крепким вооружённым мужчинам и странной компании разного возраста детей, одетых в зелёные плащи с капюшонами.
– Бог мне послал столько друзей! – сказал ей поддерживающий её Барт. – Они помогли мне спасти тебя. Моя любимая, моя родная принцесса. Вот – Чарли. Вот – Дэйл…
– Нет-нет! – одновременно вскинули руки они. – Не нас представляй, Барт!
– Позвольте мне, – отменно вежливо произнёс Пит. – Леди, рекомендую вам самого влиятельного человека в Бристоле. Том Шервуд, барон…
Раздался костяной стук. Все оглянулись. Нотариус, встав на колени, моляще сложил руки.
– Барон Шервуд, – плачуще выговорил он. – Барон Шервуд! Клянусь, я не выдержу работы на корабле! Нельзя, нельзя мне в матросы, я стар!
Шагнув, я жёстко спросил его:
– Сколько стоят её слёзы?
Он задохнулся, умолк.
– Ты не знаешь? Я тебе доложу. Ты продашь дом. Не кому-то из друзей, за два пенни. Нет, за полную стоимость, с аукциона. Все деньги отдашь ей. Столько стоят её слёзы.
– Это справедливо! – звонко заявил рыжий разбойник, всё ещё сжимающий в руках крысу. – Или я тебя загрызу!
– Завтра, – спросил я, – понедельник? У нотариусов выходной день?
– Да, – дрожа, ответил бездомный. – Сегодня, воскресенье – последний рабочий…
– Смотри, как удачно. У тебя есть день на то, чтобы перевезти мебель, вещи.
– Ку-да?!
– Разумеется – к ней!
И я указал на дрожащую на своём стуле прачку.
– Две гнусные гадины, убивающие чужую любовь! Вы до конца дней будете жить вместе. В домике-прачечной, купленном на украденные деньги! И работать станете прачками, сами, без слуг! Столько стоят её слёзы. И стоимость нотариальной конторы сюда же, и стоимость твоего старого дома!
Я посмотрел на прачку.
– Я… Согласен! – с облегчением выдохнул нотариус и вполоборота посмотрел на соседку.
– Она тоже согласна, – уверил его я. – За принуждение девушки благородного происхождения к насильственному браку – лет пятнадцать тюрьмы. А в тюрьме – крысы.
Повернулся, кивнул своим. Барт, Милиния, Пит, Гобо, а за ними все остальные потянулись во двор.
– Завтра приедешь к Давиду, – негромко сказал я Готлибу, – пригласишь его проследить за делами. Кстати, пусть он найдёт приличного покупателя на нотариальную контору.
Готлиб кивнул, вышел. Я, оставшись наедине с полупленниками, шагнул и негромко сказал нотариусу:
– Всё озвученное имеет силу лишь в одном случае. Если ты не дотрагивался до неё. Но если выяснится…
– Клянусь! – как-то даже радостно закричал он. – Клянусь! Не дотронулся даже до края платья!
– Гут. – На манер Штокса завершил я и тоже вышел.
Во дворе, окружённая сияющими личиками, стояла Милиния и, счастливо улыбаясь, плакала, плакала. Украдкой смахивал слёзы и обнимающий её Барт.
– Как узнали? – спросил нас Дэйл. – Приехали в город и случайно зелёный плащик увидели?
– Нет, – качнул я головой. – Тай увидел вас ещё ночью.
– И вы целый день…
– Да, мой хороший. И в развалинах с портовыми тоже.
Дэйл недоверчиво-восхищённо оскалился. Потом спросил:
– С портовыми говорили?
– Да.
– Что было у того за спиной?
– Пистолет.
– Вот дурачок.
– Да всё в порядке. А нам, знаешь, предстоит ещё одно тайное и очень важное дело. С утра надо бы, а мы целый день пропустили.
– Какое дело?
– Мы с Готлибом «клямку» закончили. Ножку для Ксанфии. Сегодня она сделает несколько шагов двумя ногами!
– О, едем в «Шервуд» скорее!!!
Да, и мы помчались в «Шервуд». Хотя «помчались» громко сказано. Покатили с умеренной быстротой, чтобы не рассыпать зелёный «горох» с крыши. Но, как бы ни спешили, на выезде из города крик из кареты вдруг заставил Дэйла натянуть вожжи. Карета остановилась. Барт выпрыгнул и поднял жмущегося к забору дрожащего худого котёнка. Белый, рыжий и чёрный, – трёхцветного. Как у судьбы и просили. Сказано ведь – «просите, и вам дано будет».
И вот к нам, набившимся как горох в горшочек в чашеобразное чрево кареты, добавился ещё и котёнок. Мы ехали, плотно прижавшись друг к другу, и Чарли, явно добывая себе перед Дэйлом прощение за обиду, нанесённую Ксанфии, торопливо и громко рассказывал о причинах того, что произошло за минувшие ночь и день.
Где и как устроили в «Шервуде» Барта с Милинией, я не видел, оставил эту заботу Эвелин. Сам же, в совершенном одиночестве, оседлал самого быстрого жеребца и домчался до города. Спешившись в постоялом дворе, заплатил за место в конюшне и почти уже в сумерках нашёл нужный трактир. Я знал, – если корешок сорной травы оставить в земле, то из него однажды непременно вылезет на свет Божий большой, усеянный иглами куст. То же можно сказать и о некоторых событиях, и оставить такое событие без вмешательства я не мог.
