Саблуков фланирует по Рузаевке, официально уже ставшей городом, но еще не простившейся с деревенскими деревянными уличками, просеченными двухэтажными универмагами и просторными каменными башнями. Ожидал встретить телогрейки, мешочников, а на вокзальной площади продают зарубежные журналы и моды следующего сезона. «Дальше, — шепчет Саблуков, — дальше...»
Чего надо было той бабе? Приключения, ласки? Но тогда почему же она отбивалась от него, когда он приблизился к ней... «Позвольте, я думала, вам просто негде остановиться....» — «Ты думала... брось притворяться!» — «Слушайте, я позову милиционера!» — «Я тебе позову, сука!» А рука уже нырнула за оружием, и эти ее глаза, распахнутые больше от недоумения, чем от страха. И палец нажимает на гашетку, а когда женщина лежит на полу, заливаясь кровью, лихорадочные руки шарят по комоду — всей-то добычи двенадцать рублей сорок одна копейка. Ушло три патрона, прибавился новый след. Больше в Невинномысске не появишься, и небось твои портреты уже гуляют по всей стране, и дома засада, и по дружкам засады, везде одна сплошная черная засада, и парни будут стрелять, потому что знают — он вооружен, а парни пошли суровые, промашки не дадут.
Ну, дудки, этого адреса вы не знаете, и не узнать вам его никогда!
До Саранска доехали быстро, он даже не успел подремать. Саранск Саблукову не понравился еще больше, чем Рузаевка: чистые, просторные улицы, нарядные люди, среди которых он выглядел измятым, подозрительным алкоголиком. Бутылку портвейна он выпил в подъезде, прямо из горлышка, чтобы хоть немного залить подступающую волнами злость. Побродив по закоулкам города, вернулся на автовокзал и взял билет до Кемли. Сидел на лавке мрачный, чуть опьяневший, упершись глазами в раскрытую газету.
Если бы Саблуков знал, что через девять часов выстрелы разорвут сонную утреннюю тишь, он, вероятно, поспешил бы убраться отсюда. А впрочем, куда? Тот адрес, который он повторяет про себя, последняя его надежда на жизнь...
И уж совсем не могло прийти ему в голову, что,вот сейчас и не так далеко отсюда, тот человек, который заслонит собою от людей его оружие, капитан РО Володя Демидов, лежит под перевернутой машиной, и молоденький шофер плаксиво спрашивает: «Вы живы, а? Вы живы?»
Этот шофер, мальчишка, дурачок, несмышленый, испугался шаткого мостика, который давно надо было починить. Он рванул машину вправо, на какое-то мгновение услышал холостой жуткий бег колеса, покрылся холодным потом ожидания смерти, а через секунду машина перевернулась и полетела с обрыва. Шофер ничего не успел подумать о доме и о себе, в девятнадцать лет никак не мог поверить в близкую смерть. Он просто закрыл глаза и втянул голову в плечи, а колени подтянул к груди, словно пытаясь стать неродившимся еще, надежно оберегаемым мамой-мамочкой. За секунду-другую до того, как машина перевернулась и ударилась о дно оврага, капитан вышвырнул его вон, и он отделался двумя царапинами. А потом он стоял над машиной и плаксиво спрашивал: «Вы живы, а? Вы живы?» Капитан был жив. Он боялся пошевелить торсом, зажатым сиденьем и вмятой дверью. Пошевелил пальцами рук, ног, напрягся. Болела голова, ныло колено, из-за уха капала кровь.
— Давай ключи, — сказал он шоферу.
— Какие ключи? — парень явно не оправился от шока.
— Давай ключи, пилу, что там у тебя еще есть. Будем высвобождаться своими силами.
— Да нету ключей, — сказал шофер. — Забыл. Извините.
Словом, капитан Демидов отвинтил гайки, крепившие сиденье, и выбрался из машины. На это ему понадобилось более часа, а еще через час он пришел в ближайшее село, где ему перевязали голову и попытались отвезти в больницу. Он бы, может, и лег, если бы не отчет.
Как часто знание жизни мы подменяем чужим знанием, поддаемся стереотипу и, бывает, недоумеваем, когда жизнь опрокидывает наше заемное знание. Мы сидели вчетвером на траве, глядели на молодые парочки и вспоминали молодость. Мы — это четверо: капитан Володя Демидов, прокурор Петр Петрович, главврач больницы просто Боря и я. Капитану тридцать пять, прокурору и главврачу по тридцать. Но мы говорили о молодых, которые идут на смену, которые еще моложе, и зубастей, и способней.
— Стаж — дело хорошее, — говорил главврач Боря. — Но и опасное, черт возьми! Привыкаешь к своему опыту, а он тебе рожи скалит. Чего сам не умеешь, думаешь и никто не умеет. Нет, пора на пенсию.
Мы смеялись, глядя на его грудь кузнеца, крупный ироничный рот, слушали его ворчание и я прощался с заемными представлениями о сельской интеллигенции.
Вот в эту глушь, к этим вот людям пробирался Саблуков, чтобы спрятаться и передохнуть.
Смешно, правда?..
Пожалуй, впервые после отъезда из Москвы Саблуков чувствовал себя легко. Автобус, шедший в райцентр, был не набит, не то слово — нашпигован был автобус гражданами обоих полов до самых немыслимых пределов. «Тоже, понимаешь, стекляшек настроили, цивилизаторы, — злобно радовался Саблуков, когда ему сдавили грудную клетку. — Вот вам ваша культура, сволочи!»
А все было просто: в Кемлю съезжались студенты-заочники сельскохозяйственного техникума. И в Кемли вновь почувствовал себя Саблуков неуютно, более того — скверно; он задыхался от ненависти. И с ужасом чувствовал, как слепая злоба заливает его всего, а ничего не могло быть опаснее этого — терялся контроль над собой.
Саблуков, в общем-то, именно здесь и погиб окончательно, хотя еще и не знал этого. Он будет ходить по улицам Кемли, прислушиваться к шоферам, искавшим попутчиков, он зайдет в магазин и выпьет еще две бутылки вина, а одну возьмет с собой, но он уже будет мертв, Саблуков, мертвее головы воблы, которую держала в зубах добродушная поселковая дворняга. Но и мертвый он был еще более опасен, чем живой, потому что инстинкт самосохранения исчез, и теперь это было тупое животное, разъяренное и слепое.
В двенадцать ночи, подслушав разговор двух девушек, он уразумел, что машина идет в Игнатово. Он вскочил в грузовик, последней своей хитростью сообразив, что шофер примет его за знакомого пассажиров, а пассажиры — за приятеля шофера.
А Владимир Демидов сидел над отчетом.
Саблуков спрыгнул с машины километров за семь до Игнатова, на развилке. По старой своей привычке пошел в другую сторону и, только дав изрядного крюка, развернулся и затрусил к селу. Он никогда не был здесь, но дороги знал, пожалуй, не хуже самого Демидова — так тщательно расспрашивал он о маршруте, так долго готовился к этому пути.
