– Ах, у вас нет ружей! – вскричал аббат, притопывая от радости. – У них нет ружей! Ах, вот, право, бравые солдаты!
– Но, господин аббат, – сказал Питу, делая еще два шага к каске, – когда нет ружей, их находят.
– Да, – сказал аббат, – и вы их ищете? Питу поднял каску.
– Да, господин аббат, – ответил он.
– И где же?
– У вас, – сказал Питу, нахлобучивая каску.
– Ружья! У меня! – удивился аббат.
– Да; у вас в них нет недостатка.
– А, мой музей! – возопил аббат. – Ты пришел, чтобы ограбить мой музей! Кирасы наших древних богатырей на груди этих негодяев! Господин Питу, я вам уже сказал, вы сошли с ума. Шпаги испанцев из Альмансы, пики швейцарцев из Мариньяно, чтобы вооружить господина Питу и иже с ним. Ха-ха-ха!
И аббат рассмеялся презрительным и грозным смехом, от которого по жилам Питу пробежала дрожь.
– Нет, господин аббат, – сказал он, – нам нужны не пики швейцарцев из Мариньяно и не шпаги испанцев из Альмансы; нет, это оружие нам не подходит.
– Хорошо, что ты хоть это понимаешь.
– Нет, господин аббат, нам нужно не это оружие.
– Тогда какое же?
– Добрые ружья, господин аббат, добрые ружья, которые я часто чистил в наказание в те времена, когда имел честь учиться под вашим началом: dum me Galatea tenebat32, – добавил Питу с любезной улыбкой.
– Ишь, чего захотел! – сказал аббат, чувствуя, как от улыбки Питу его редкие волосы встают дыбом. – Ишь, чего! Мои ружья!
– То есть единственное ваше оружие, которое не имеет никакой исторической ценности и может сослужить хорошую службу.
– Ах, вот в чем дело, – сказал аббат, поднося руку к рукоятке своей плетки, словно капитан к эфесу шпаги. – Ах, вот в чем состоят твои предательские планы!
Питу перешел от требования к просьбе:
– Господин аббат, отдайте нам эти тридцать ружей.
– Назад! – произнес аббат, наступая на Питу.
– И вы заслужите славу, – сказал Питу, отступая на шаг, – человека, который помог освободить страну от угнетателей.
– Чтобы я дал в руки врагов оружие против себя и своих единомышленников! – вскричал аббат. – Чтобы я дал врагам оружие, из которого они будут в меня стрелять!
И, вынув из-за пояса плетку, он замахнулся на Питу:
– Никогда! Никогда!
– Господин аббат, ваше имя будет упомянуто в газете господина Прюдома.
– Мое имя в газете господина Прюдома! – взревел аббат.
– С похвалой вашей гражданской доблести.
– Лучше позорный столб и галеры!
– Так вы отказываетесь отдать ружья? – спросил Питу без большой уверенности в голосе.
– Отказываюсь, убирайся вон! И аббат указал Питу на дверь.
– Но это произведет дурное впечатление, – сказал Питу, – вас обвинят в недостатке гражданских чувств, в предательстве. Господин аббат, умоляю вас, не подвергайте себя этому.
– Сделай из меня мученика, Нерон! Это все, о чем я прошу! – воскликнул аббат с горящими глазами, больше похожий на палача, чем на жертву.
Во всяком случае, такое впечатление он произвел на Питу, и Питу снова попятился.
– Господин аббат, – сказал он, делая шаг назад, – я мирный депутат, борец за восстановление порядка, я пришел…
– Ты пришел, чтобы разграбить мое оружие, как твои сообщники грабили Дом Инвалидов.
– За что удостоились многочисленных похвал, – сказал Питу.
– А ты здесь удостоишься многочисленных ударов плеткой, – посулил аббат.
– О, господин Фортье, – сказал Питу, хорошо знакомый с плеткой аббата, – вы не станете так нарушать права человека.
– А вот ты сейчас увидишь, мерзавец! Подожди у меня!
– Господин аббат, меня защищает мое звание посланника.
– Вот я тебя!
– Господин аббат! Господин аббат!! Господин аббат!!! Питу дошел до двери, выходящей на улицу; теперь надо было принять бой или бежать. Но для того, чтобы бежать, необходимо было открыть дверь, а для того, чтобы открыть дверь, надо было обернуться.
При этом, оборачиваясь, Питу подставлял ударам противника незащищенную часть своей особы, которую толком не закрывает даже кираса.
– Ах, так тебе понадобились мои ружья! – сказал аббат – Так ты пришел за моими ружьями… Так ты мне говоришь: ружья или смерть!..
– Господин аббат, я ничего такого не говорил, – оправдывался Питу.
– Ну что ж? Ты знаешь, где они, мои ружья, можешь задушить меня, чтобы ими завладеть. Только через мой труп.
– Я на это не способен, господин аббат.
И Питу, положив руку на щеколду и глядя на поднятую руку аббата, считал уже не число ружей, хранящихся в арсенале аббата, но число ударов, могущих слететь с хвоста его плетки.
– Так значит, господин аббат, вы не хотите отдать мне ружья?
– Нет, я не хочу тебе их отдать.
– Вы не хотите раз?
– Нет.
– Вы не хотите два?
– Нет.
– Вы не хотите три?
– Нет, нет и нет.
– Ну что ж, – произнес Питу. – Оставьте их себе.
И он быстро обернулся и бросился в приоткрытую дверь.
Но как он ни торопился, мудрая плетка успела со свистом опуститься и так сильно хлестнуть Питу пониже спины, что, несмотря на всю свою храбрость, покоритель Бастилии не мог сдержать крика боли.
На этот крик выбежали несколько соседей и к своему глубокому удивлению увидели Питу, бегущего сломя голову с каской и саблей, и аббата Фортье, размахивающего своей плеткой, как карающий ангел огненным мечом.
Итак, Питу был жестоко обманут в своих надеждах.
Разочарование его не знало пределов. Такого сокрушительного поражения не потерпел сам Сатана, когда Господь низвергнул его из рая в ад. К тому же Сатана после падения сделался князем тьмы, а Питу, сраженный аббатом Фортье, остался прежним Питу.
Как возвратиться теперь к тем, кто избрали его своим командиром? Как, дав им столько опрометчивых обещаний, осмелиться признаться, что ты просто бахвал, хвастун, который, напялив каску и нацепив саблю, не может справиться со стариком аббатом и безропотно сносит от него удары плеткой по заднице?
Пообещать уговорить аббата Фортье и не суметь выполнить обещание – какая непростительная ошибка!
Укрывшись в первом же попавшемся овраге, Питу обхватил голову руками и погрузился в размышления.
Он надеялся умаслить аббата Фортье, говоря с ним по-гречески и по-латыни. По простоте душевной он обольщался надеждой подкупить Цербера медовой коврижкой велеречия, но коврижка оказалась горькой и Цербер укусил соблазнителя за руку, даже не дотронувшись до приманки. Все пошло насмарку.
Вот в чем дело: аббат Фортье ужасно самолюбив, а Питу не взял этого в расчет; аббата Фортье сильнее оскорбило замечание Питу касательно его грамматической ошибки, чем намерение того же Питу изъять из его, аббата Фортье, арсенала тридцать ружей.
Добросердечные от природы юноши всегда заблуждаются, полагая своих противников людьми безупречными.
Меж тем аббат Фортье, как выяснилось, был пламенный роялист и горделивый филолог.
Питу горько упрекал себя за то, что дважды – своими замечаниями по поводу глагола быть и своими речами по поводу революции – навлек на себя гнев аббата. Ведь он не первый день имел дело со своим учителем и не должен был сердить его. Вот в чем заключалась истинная ошибка Питу, которую он осознал, как это всегда и бывает, слишком поздно.
Он вел себя неправильно; оставалось решить, какое поведение было бы правильным.
Правильным было бы употребить все свое красноречие для того, чтобы убедить аббата Фортье в своей преданности королю, а главное – пропустить мимо ушей грамматические ошибки учителя.
Правильным было бы внушить аббату, что арамонская национальная гвардия защищает интересы контрреволюции.
Правильным было бы пообещать, что она будет сражаться на стороне короля.
А самое главное – правильным было бы не говорить ни слова о злосчастном глаголе быть.
Тогда аббат, вне всякого сомнения, распахнул бы двери своих кладовых и своего арсенала, дабы храброе войско и его героический предводитель с оружием в руках могли отстаивать монархию.
Такая ложь именуется дипломатией. Порывшись в памяти, Питу вспомнил на этот счет немало историй из далекого прошлого.
Он вспомнил Филиппа Македонского, который столько раз нарушал свои клятвы и тем не менее прослыл великим человеком.
Он вспомнил Брута, который вел себя весьма брутально и тем не менее прослыл великим человеком.
Вспомнил он и Фемистокла, который всю жизнь обманывал своих соотечественников для их же пользы, и это опять-таки не помешало ему прослыть великим человеком.
С другой стороны, Аристид никогда не позволял себе ничего подобного, – а его тоже называют великим.
Это соображение привело Питу в замешательство.
Но, по зрелом размышлении, он решил, что Аристиду просто повезло: его враги персы были столь тупоумны, что он сумел победить их, не пускаясь на хитрости.
К тому же Аристида, хоть и несправедливо, но изгнали из Афин; это соображение в конце концов заставило Питу принять сторону Филиппа Македонского, Брута и Фемистокла.
