Затем он позвал выездного лакея и приказал ему немедленно отнести на почту письмо.
Желая сохранить это в тайне от всех, генерал старался проделать это как можно тише.
К несчастью, человек, действующий под влиянием четырех бутылок портвейна, не может судить, насколько он осторожно действовал. Нигель отлично знал, что отец написал письмо, угадал, конечно, его содержание и, незамеченный генералом, присутствовал при его разговоре с лакеем. Он подстерег, когда последний собирался уходить, взял у него письмо и передал другому слуге, который, по его словам, шел гораздо дальше и по дороге мог занести письмо на почту. Но новый посол получил предварительно какие-то особые инструкции, вследствие которых письмо генерала не дошло по своему назначению.
Глава XIII. ЛОНДОНСКИЕ ДУШИТЕЛИ
Не зная Лондона, где он был не больше трех раз, Генри предоставил извозчику свезти его в какой-нибудь отель в западной части города. Из боязни, что слух о его размолвке с отцом и о неудачном сватовстве уже распространился в городе, Генри не посетил ни одного из друзей генерала. Гордость не позволила ему ни ставить себя в смешное положение, ни вызывать сожалений. Он хотел скрыть свое горе от всей вселенной. По этой же самой причине он избегал всеми силами возможных встреч с товарищами по колледжу.
Человек, который снес его письмо к отцу, снабжен был также запиской к лакею, в которой Генри приказывал уложить его вещи, белье и оружие и отправить до востребования на станцию Педдингтон. Эти вещи да сто фунтов, которые случайно находились в его кошельке, когда он покинул родительский дом, составляли все его богатство. Деньги исчезли, конечно, в первые же дни пребывания в Лондоне.
Первый раз в жизни он испытал неприятное чувство очутиться без денег в таком большом городе. Но сначала это ему не казалось страшным; он надеялся, что отец пришлет ему тысячу фунтов стерлингов. На этом основании он отправился через неделю к поверенному генерала и спросил, нет ли письма на его имя от отца.
Ответ был отрицательный.
Через три дня он снова пришел и повторил свой запрос. Ему отвечали, что «Лаусон и сын» (фирма дома) уже давно не получали от генерала Гардинга никаких распоряжений.
— Он ничего не пришлет, — грустно сказал себе Генри, уходя из конторы поверенного. — Он находит, что я еще недостаточно наказан, а мой милый братец подольет масла в огонь. Ну и пусть остается со своими деньгами. Я у него не попрошу больше ничего, хотя бы должен был умереть с голоду!
Во всяком личном самоотречении есть некоторая доля жгучего удовольствия, берущего свое начало скорее в злобе, чем в истинном мужестве и которое пропадает гораздо раньше, чем нравственная боль, его породившая. Молодой человек чувствовал себя страшно оскорбленным своим отцом и любимой женщиной. Он не мог их отделить друг от друга в своих мыслях, и его неприязнь к обоим была так сильна, что могла внушить ему самые крайние решения. Первое было — не возвращаться к поверенному, что он и сделал не без некоторого усилия над собой, так как уже страдал от недостатка денег. Теперь уже было не до расточительности. Он уже переехал в более скромный отель, но как бы дешева комната не была, платить за нее надо было. Положение становилось все затруднительное. Что делать? Поступить на военную службу или в торговый флот? сделаться извозчиком? простым рабочим? Ни одна из этих профессий его не соблазняла. Не лучше ли было эмигрировать? На этом он и остановился.
К счастью, у него оставались еще прекрасные часы и драгоценные вещи. Денег, вырученных от продажи, вполне хватило бы на переезд в Новый Свет. Он хотел как можно дальше уехать от отца и Бэлы Мейноринг. Он направился к докам, чтобы узнать, когда уходит корабль в Америку, но каюта, которую ему предложили на корабле, была хотя недорога, но очень скверная, и он не решился ее взять.
Было уже поздно, когда он сошел с империала конки на Литль-Куин-Стрит, недалеко от своей гостиницы. Он только что сделал несколько шагов, как ему бросилась в глаза лавочка с устрицами. Он был голоден. Он вошел в лавочку и приказал себе открыть дюжину моллюсков.
Перед прилавком стоял молодой человек и с аппетитом глотал поданных устриц. Вид его произвел на Генри странное впечатление. То был высокий, хорошо сложенный, красивый человек, оливковый цвет лица, черные волосы, глаза и горбатый нос которого указывали на иностранное происхождение. Несколько слов, произнесенных на плохом английском языке, ясно показывали, что перед ним был итальянец. Несмотря на бедный костюм, манеры его показывали в нем человека, если и не знатного происхождения, то хорошего общества.
Если бы у Генри спросили причину его внезапной симпатии к этому молодому человеку, он бы очень затруднился ответить. Симпатия эта была возбуждена прежде всего его изящными манерами и главным образом мыслью, что он видел перед собой иностранца, одинокого, вдали от родины — каким он будет скоро сам.
Ему очень хотелось заговорить с незнакомцем, но гордая сдержанность, начертанная на его лице, его плохое знание английского языка, а также страх, что его намерение будет дурно истолковано, удержали Генри от попытки начать с ним беседу.
Незнакомец едва удостоил взглядом молодого англичанина. Аристократические манеры, платье безукоризненного покроя, очевидно, внушили иностранцу мысль, что он видит перед собой одного из светских шалопаев.
Итальянец покончил с устрицами, расплатился и вышел из лавочки.
Генри с сожалением проводил его взглядом. Это было первое симпатичное лицо, встреченное им в Лондоне. Увидит ли он его когда-нибудь еще? Это было бы большим чудом в таком городе, как Лондон. Не должен ли он сам удалиться из этого города? Расплатившись с продавцом, Генри пошел домой.
Ночь была темная, и Генри быстро шел по направлению к Эссекс-Стриту, где находился его отель.
Он уже вошел в крытый и плохо освещенный проход, огибающий Линкольн-сквер, как вдруг в полумраке перед ним вырисовались силуэты трех человек, из которых один был, видимо, страшно пьян и опирался на двух других.
Он бы охотно избежал этой встречи, но ему не хотелось возвращаться обратно, и он продолжал свой путь. Подойдя ближе, он заметил, что пьяница совсем не стоит на ногах и если бы не поддерживающие его товарищи, свалился бы, как мешок, на землю. Люди стояли неподвижно на одном месте.
Генри, не обращая внимания, прошел мимо них. Отвратительная физиономия одного из них, повернувшегося в его сторону, заставила его быть настороже. Пройдя несколько шагов, он невольно повернул голову.
Достойное трио случайно остановилось как раз подле одного из редких фонарей, находившихся в проходе. Слабый свет, падающий на пьяницу, осветил его черты, в которых Генри узнал молодого человека, заинтересовавшего его в устричной лавочке.
