— Распорядился, значит? — неожиданно спросил старик Потехин. — Что ж, ладно. Я пойду искать Никиту Евсеича. Найду, поди. Куда он денется?..
Пока выносили ящики с книгами — дом выстыл, пар изо рта, зябко, холодно. Степан кутался в край одеяла и думал. Кажется, он задремал либо забылся так, что не слышал, как ушел старик Потехин, и в доме совсем стало пусто. Нужно было встать, стряхнуть с себя сон, затопить печь или пойти на работу. Там люди, там скорее можно забыть все…
Но вставать не хотелось, дрема в холодном доме всегда бывает сильнее и слаще. Он помнил это еще по детскому дому…
Сквозь сон он слышал какой-то голос, твердящий одно и то же слово — книги, книги, книги… На мгновение ему показалось, что это говорит его мать. Когда она отправляла его в эвакуацию, то это слово не сходило с ее уст: куда я дену книги? А с книгами как? А что с книгами будет?
У матери была возможность эвакуироваться из Ленинграда. Школу, где учился Степан и работала мать, эвакуировали вместе с учителями…
Потом он разлепил глаза и резко вскочил. Возле его кровати, накинув на плечи пальто, сидела девушка.
— Вы кто?
— Я была у вас… Не узнаете? — спросила она. — Я еще записки писала…
— Да-да, помню…
— Я книги принесла, — она протянула ему три толстые книги. — Вот, все в сохранности… Вот рукописная, вот старопечатная… И вот букварь… Возьмите.
Он машинально взял их, подержал в руках, осторожно положил на кровать.
— Мне пора, уже поздно, — сказала девушка. — Я и так долго ждала, пока вы проснетесь…
За окнами было темно. Кажется, мороз ослаб и мела метель.
— Стойте! Не уходите! — попросил Степан. — Почему так холодно?
— У вас не топлено…
— Я сейчас, сейчас, — пробормотал Степан. — Затоплю, будет тепло.
Он открыл книгу, что лежала сверху, — рукописный букварь, похоже, переписан не так и давно. Еще не выцвели чернила, и старательно выведенные буквы кириллицы читались легко и просто складывались в слова…
…От голоса диктора вздрогнули огромные массы народа. То был слишком знакомый голос, пугающий и радующий одновременно.
От запада на восток и от юга на север замерли люди, с тревогой ожидая конца паузы.
Пауза длилась ровно столько, чтобы отделить ею одну эпоху от другой. На околоземную орбиту вышел первый искусственный спутник Земли.
Потом была радость. Люди выходили под ночное небо с отчаянной надеждой увидеть летящую мерцающую звезду в океане других, вечно неподвижных звезд.
До полета человека в космос было еще три с половиной года, но космическая эра уже началась.
По крутой деревянной лестнице торопливо простучали детские шаги, скрипнула входная дверь, и на пороге очутилась внучка Надя.
— Баба Вера! Ты слышала? Нет, ты слышала? — задыхаясь от бега, взахлеб заговорила внучка. — По радио объявляли.
— Что? — напугалась Вера Георгиевна, глянув на круглый, черный диск динамика. — У меня радио не включено…
— У тебя бумага, тряпки и кости есть? — вращая глазенками по стенам и углам, продолжала Надя. — На базаре, передавали, принимают, а взамен воздушные шары и глиняные свистульки дают!
— Господи! — вздохнула Вера Георгиевна. — Напугала…
— Давай скорее, баба Вера! — торопила внучка. — Я дома вот только газеты нашла… Мама книги не велела трогать. А там воздушные шары и свистульки! Воды нальешь — и свистишь!
— Так и у меня нет… — беспомощно оглядевшись, сказала Вера Георгиевна. — Разве что старые газеты… И журналы «Огонек»…
— А тряпки? Кости? — напирала Надя. — Там все принимают. У тебя старое пальто в коридоре висит. Все равно же висит! А за него три шара могут дать!
Вера Георгиевна сняла со шкафа стопку газет, спрессованных и выцветших на солнце, принесла свое старое осеннее пальто и стала завязывать в узел.
— А журналы? — напомнила внучка.
— Да жалко их, — улыбнулась бабушка. — Постой! Я же старую шпалеру-то, кажется, не выбросила. Должна в кладовке лежать… — Она заспешила в кладовую и скоро вернулась с толстым рулоном блеклой, потерявшей цвет шпалеры. — Вот хорошо, что не выбросила, — радовалась она. — Вот и пригодилась…
— Баба, а у тебя в шкафу тетрадей много! — выпалила внучка. — Что они валяются? Все равно исписанные.
— Тетради я отдать не могу, — строго сказала Вера Георгиевна. — Это же моих учеников тетради, я их тридцать, лет собирала… Так и быть, отдам тебе журналы.
Когда узел завязали, оказалось, что девочке одной его не донести до базара, и бабушка, оставив домашние хлопоты, пошла ее провожать. На улице стояла осень, на немощеных тобольских улицах хлюпала грязь, внучка помогала тащить узел, но больше висла на нем и путалась под ногами.
— Купим шариков, ты мне их надуешь, а я с ними на демонстрацию пойду, — трещала Надя. — Хорошо бы еще на четыре свистульки хватило. Я бы маме с папой дала, тебе и себе. И мы бы в воскресенье собрались и свистели, правда?
Вера Георгиевна улыбалась, то и дело оттаскивая внучку от луж, и согласно кивала. Она радовалась, что дожила до времени удивительного, до времени, в котором, как в калейдоскопе, смешалось прошлое, настоящее и будущее. Смешалось, но одновременно жило само по себе, и человек жил как бы сразу в трех временах. Где-то в небе, за низкими осенними облаками, за воздушной оболочкой Земли, летел искусственный спутник — разве это не чудо? Кажется, только вчера Вера Георгиевна такой же девочкой, как Надя, ходила с отцом смотреть на первый аэроплан. Тогда они жили во Владимире, и глянуть на чудо сбежался весь город. Аэроплан кружил в воздухе, качал крыльями, скользил как бы под горку, заставляя публику восхищенно ахать и хвататься за сердце.
И тогда же по Владимиру ездил татарин на худой, мосластой лошаденке, запряженной в телегу, и кричал натруженно и лениво: «Халат-халат! Халат-халат!» Заслышав его, дети тащили из дому бумагу, тряпье, кости и меняли на те же воздушные шары и свистульки. Помнится, бегала за свистульками и шарами и Вера с сестренками и братом. Однажды они утащили из шкафа дорогое пальто отца, но татарин-старьевщик его не взял и привел детей к матери. Мать отблагодарила его серебряным рублем, а старьевщик на радостях вручил каждому по свистульке.
Удивительное время! Одно в нем изменялось стремительно и необратимо; другое, наоборот, оставалось неизменным, вечным. Когда Вера Георгиевна пришла с внучкой на базар и отыскала сарайчик, где принимали макулатуру и вторсырье, ей пришлось удивиться еще раз. За наскоро оборудованным прилавком сидел точь-в-точь такой же старьевщик, что приводил их к матери и приносил отцово пальто. И лицом был похож, и тоскливо-равнодушным голосом, хоть и не кричал, как раньше: «Халат-халат!» На прилавке длинной вереницей стояли птицы-свистульки, висели под потолком надутые пестрые шары, а в глубине сарая возились возле груды бумаги двое рабочих, которые прессовали ее и увязывали в тюки.
