— Ну вот, а говорил, что против наркотиков. Из этих листьев роскошные напитки перегоняют. На сутки с ног сшибает. Мне чабаны давали пробовать на Иссык-Куле.
Тахир кивнул, выбросил остатки кислинки, пошел дальше. Когда, пройдя по «ребрам» половину Пионера, они оказались на противоположном турбазе склоне, Сашка сказал перед спуском в ущелье:
— Судя по всему, тебе тяжело. Но если не поднажмем, то под Жингаши не заночуем, вон там. Речку будет тяжело форсировать. Мы как-то с утра помучились, а к вечеру воды больше. Поэтому жми, Таха, жми. Сильно опаздываем.
Опять разгрузил рюкзак Тахира, забрав почти все железяки. Подвесил ему на пояс карабин, пропустил веревку и закрепил второй конец у себя на поясе.
— Если здесь полетишь, можешь не остановиться, — объяснил. — Здесь осыпи свежие, мелкие, просто гадость, а не осыпи.
Тахир сорвался и полетел минут через пять. Сперва вниз головой, прямо мордой в острую гальку зарывшись, потом развернулся на ходу, перевалился на спину. Недоумевал, падая, чего это Сашка его за веревку не тормозит. А потом сам исхитрился встать, глянул наверх и догадался: особой опасности не было, склон чистый, без скал и обрывов, и спускал Тахира, как мешок, кубарем, чтобы время поберечь. Сам Сашка спустился огромными прыжками. Удивительно, но Тахир ни звука не испустил — сам заслужил. Как свинья на поводке. Но если надо — он здесь пройдет и один.
В семь вечера, мокрые и пыхтящие после жуткой переправы, они вышли по плоскогорью с выжженной чабанами травой (чтобы пеплом пастбища удобрить к следующему году) на место ночевки. Сашка снял с Тахира рюкзак, сбросил свой и заспешил готовить лагерь: дрова, место для палаток, сушить подмоченные вещи. Тахир не вмешивался, лежал на спине и смотрел в закатное, терзаемое мутной желто-фиолетовой гуашью небо. Лишь через полчаса нытье поутихло, дыхалка успокоилась, стало хорошо и прохладно. В котелке над пламенем скворчала тушенка с крупой, на палках коптились штормовки. Сашка с молотком осматривал крючья, иногда отбрасывая в костер ненадежные.
Сашка тоже остыл, что-то бормотал, суетился, кашу подсаливал. Тахир следил за ними, забывая поддерживать беседу. И впервые за весь день ощутил какое-то беспокойство. Надо бы о чем-то спросить Сашку, узнать, — думал он. Вот какой он сейчас, почему они совсем друг друга не понимают, а воспоминание об общем прошлом вызывает протест, если не отвращение. Вместе тренировались, стишки писали, по девчонкам страдали, потом к этим девчонкам ночами на пару в окна лезли. Нет, к двум, конечно, не к одной и той же. Хотя вот с Натали зависли на несколько лет, оба, но Тахир первым опомнился и свалил подальше…
Он вглядывался в лицо Сашки: тот накануне восхождения, каким бы будничным ни выглядел завтрашний пятитысячник для него, собрался, стал серьезнее и спокойнее. И наверняка все, не касаемое горы, отошло у него, забыл, потому что оно, это остальное, для него ничего не стоит. Ничего не значит. Так вот. Сейчас у Тахира друзей не было, разве что Марина, но разве женщину определишь в друзья? А кого в прошлом, кроме Сашки, он назвал бы другом? Армейские дружки — тоже совсем другое. Тахир напрягся, задумавшись, решил: армейская дружба основана на взаимовыручке, настоящая — на взаимопонимании. А поймешь того, кого давно знаешь? Вот Сашку он давно знал, но ничего не понимал.
— Может, ты уже в Бога веришь? — насмешливо спросил Тахир.
— Точно. Верю, — кивнул, словно поджидая, Сашка. — Здесь не отвертеться, понимаешь ли… Душа быстро взрослеет, и все эти примочки, что в школах и институтах вдалбливались, разлетаются вдрызг! Не до них, когда вокруг это. Космос, мир, бездны. И лица уже не лица, а лики, личины, рожи, все наружу. Здорово! Тебе придется тоже… Мусульманством заняться. Ты же точность любишь, традицию уважаешь. Придется что-то в себе точно определить, назвать и исполнить. Лет через пять.
— А почему так нескоро? — иронично сказал Тахир. — Ты уже определил, а я — потом. Но ты говори, говори, мне интересно.
— Здесь время быстрее идет. А говорить нечего. Завтра будет, если не скверный, то просто трудный день. Есть такая история про Жингаши… Не слышал?
— Нет.
— Нда, накануне подъема лучше не рассказывать. Как-нибудь потом. Давай, доедай все и спать.
Сам Сашка из котелка почти не ел. Достал небольшой кочан капусты и, нарезая куски, так и съел сырым. Тахир сырую капусту терпеть не мог, поэтому категорически отказался. Заснули оба мгновенно, оставив рдеться угли, чтобы немного теплом обдавало. И вещи посушатся, как следует.
С утра весь Жингаши затянуло облаками. По низине, в которой они ночевали, ползли длинные полосы тумана. Было гораздо холоднее, чем в предыдущую ночь. Солнце холодно поблескивало из-за горного отрога. Надо было подняться вплотную к скалам, а там уже заняться завтраком и подготовкой к штурму. Тахиру было легче, чем вчера: и побои забылись, и мышцы втянулись в новый режим. Уже под скалами, прыгая по камням, заметили первые снежинки. Они, легкомысленно кружа и порхая, неслись сверху, прочь, куда-то к реке, к зеленой долине. И еще не верилось, что грядет ненастье. Шли очень быстро, но Сашка матерился непрерывно, поглядывая на небо и вершину. За полчаса поели, нацепили на себя «кошки», веревки и поползли по скале. Первым, естественно, Сашка.
Скалы, передышка, скалы, скалы, первая серьезная стенка с отрицательным уклоном метров пятьдесят, первый неудачный крюк, когда Тахир болтался на шнуре, заглядывая в бездну под собой, — все это было до полудня. Вышли на первую вершину. Жингаши имел их три, теперь по ледникам траверс на самую высокую: здесь уже начиналась легкая пурга, шалил камнями и льдом ветер, а под пиком их ждала «отрицаловка» с карнизами, метров триста. Это был самый сложный маршрут, но для Тахира только этот и годился. Чтобы выполнить норму.
Они снова запаздывали из-за Тахира. У него разболелось ребро, прямо на ходу стошнило, хорошо, что Сашка не оглянулся, а то бы повернули. Не мог прыгать даже через небольшие трещины — приходилось навешивать веревки. Со страшной болью поднимался на карнизы, ведь приходилось подтягивать себя на руках, а от усилий ребро ходуном ходило, кроша все остальное в животе. В глазах появилась красная рябь, Перед последней стенкой, той, разрядной, стояли минут десять. Молча. И когда уже Сашка вбил пять крючьев, ушел наверх на несколько метров, Тахир сказал негромко, уверенный, что Сашка не услышит:
— Ты переспал с Маринкой.
Сашка склонился, глядя ему в лицо, помолчал.
— Извини, — сказал не смог ничего добавить, принялся орудовать молотком.
Через час они брали последний снежный карниз. Сашка очутился там первым. Тахир тоже влез самостоятельно. Отошел к стене, закашлялся, сплюнул кровью на ладонь (перчатки изорвались, студило и покалывало пальцы). И услышал треск — карниз рушился! Тахир лихорадочно, автоматически вбил в каменную плиту крюк, подсоединил себя. Сашка же стоял на самом краю карниза, чтобы рассмотреть путь к вершине, — там ревел ветер, и он ничего не слышал, не обернулся. Лишь когда огромная глыба смерзшегося снега, дрогнув, начала отделяться от скалы, обернулся. Резко напрягся, чтобы прыгнуть к скале, к Тахиру. Но плита уже заваливалась, он оказался в ее нижней точке, и прыгать было бесполезно. Если бы плита оказалась над падающим Сашкой, то Тахира, связанного с ним веревкой, тоже бы сорвало с камня, никакие крепления бы не выдержали. Тахир успел об этом подумать, смотря в запрокинутое лицо Сашки, и сам ждал этого последнего рывка. И решил что-то крикнуть перед смертью.
