А поздним вечером, когда военные прекратили поиски до утра, улетели ночевать на турбазу, Марина и Евсей сами отправились на плато и на скалы искать. Искали Тахира. Перед этим произошел короткий, но решающий разговор:
— Евсей, если вам это неприятно, если вам тяжело, не надо мне помогать. И я, и Тахир во всем виноваты, из-за нас все случилось. Даже сейчас мы вернулись, и из-за этого умер Сашка, Черный Альпинист…
— Замолкни, ладно, — попросил ее старик. — Меня уже не волнуют старые счета, по ним заплачено. А Тахир твой, думаю, изменился за эти дни. И ты другая. Если спасем его, держи этого мужика двумя руками, он стоит того. И мне ничего другого не надо.
Нашел Тахира Евсей. Долго в темноте карабкался по непроходимым для нее кручам и стенкам, затем на секунду вернулся:
— Нашел. Очень плох, вряд ли спасем. Но попытаемся…
Взял у нее веревки, аптечку и снова ушел в темноту. Затем она снизу страховала спуск тела. До утра уйти не успели, снова затаились в зарослях. Военные долго не сдавались, раз за разом прочесывали скалы в поисках полковника Нугманова. К пустому дому Евсея летали вертолеты, прочесывали солдаты окрестности, пока кому-то сверху это не надоело и все вмиг убрались прочь, на турбазу. А через день и на турбазе не осталось ни одного человека. Им же предстояло спасать Тахира.
Старик неплохо разбирался в медицине, но вот хирургом заделался впервые, — надо было извлечь из Тахира четыре пули, обработать и зашить шесть огнестрельных ран, а сколько более простых — они и не считали. В первый месяц после операции каждый день ждали, что он умрет, так был плох. Неделя за неделей лежало на кровати желтое иссохшее тело, чуть теплое, даже в полной тишине ночи нельзя было услышать, дышит ли оно. Марина обмывала его каждый день, а когда появились пролежни, начала растирать, массировать кожу. Из ран сочился гной, на бинты перевели все тряпки (а запас их был невелик), не успевала менять и стирать простыни, — а они, проклятые, толком не отстирывались, так и оставались с розовыми и желтыми разводами. Стирала их Марина у речки, на камнях, натирая песком и отбивая увесистой дубинкой, которую вырезал для нее Евсей.
Она научилась многому.
Если перечислять, чему конкретно, можно устать и сбиться, а до главного не дойдешь. Научилась быть санитаркой и медсестрой, делать уколы (когда Евсей шприцы и лекарства добыл в медпункте турбазы), дежурить сутками не засыпая, а с утра начинать хлопоты по хозяйству. Бегать на лыжах, терпимо гонять на слаломных, стрелять и даже попадать в дичь. Зимой неделю болел и старик, он понемногу сдавал в эти месяцы, и его обязанности вдруг навалились на ее сутулящиеся под гнетом забот плечи. Но она выдержала. С третьей попытки добыла зайца, потом сурка, потом пару горлинок. А когда в марте Тимурка умудрился подстрелить двух кегликов, радовались уже все вместе: и Евсей, и она, и Тахир. В марте он впервые вышел за порог комнаты, а через день — из дому. Как раз Тимурка плескался в реке, Тахир увидел это, распереживался, закричал, — а пацан гордо заявил, что и зимой каждый день купался вместе с Евсеем. Что дедушка его закаляет, голым на пять-десять минут выпускает, в снегу заставляет кататься. И факт остается фактом: болезненный, с плохими легкими Тимурка остался в прошлом, — теперь он вообще не болел. Ни разу за шесть месяцев, проведенных в горах, в плохо отапливаемом доме (а пока ремонтировали дом после пожара — жили в сарае), при достаточно скудной и однообразной пище.
Она научилась терпению. Терпеливой надежде и терпеливой вере. Ей не надо было теперь ни о чем мечтать, она была готова к любому повороту, любым напастям, и самая мелкая случайная радость принималась как чудо. Весь ноябрь они ждали, когда нагрянут к Евсею военные, сделали потайную дверь, держали уложенными рюкзаки и носилки — спасаться с раненым в горах. Даже нашли и приготовили для возможной эвакуации пещеру на противоположном склоне Жингаши. В пещере неугомонный Тимурка нашел и мумие — если бы не оно, кто знает, выкарабкался бы Тахир…
Она научилась покою и любви. Не страстям, не эмоциям, а тихому терпению и мужеству научилась. И это теперь называла любовью. Простила и ждала, верила в прощение для себя, добивалась его. И он, словом не обмолвившись о прошлом, тоже простил ее.
Когда снег в долине понемногу сошел, оставшись лишь отдельными грязными кучами, Тахир стал каждый день выходить на прогулки. Спешил окрепнуть, чтобы справиться с походом. Евсей подсказал им, как выбраться отсюда. Через два перевала обычным туристическим маршрутом номер четыре (им, кстати, попали к Евсею в ноябре неудачливые молодожены Игорь и Оля. Олю Евсей тогда сумел спасти, в больнице ей грозила ампутация ступней, но тоже обошлось). Попав на Иссык-Куль, они могли на перекладных добраться до Бишкека, а там уже поездами или на самолете куда подальше. Прочь из Азии, из Казахстана, из места, где им был уготован ад. В этом желании они были единодушны.
Уговорить Евсея идти с ними Марине не удалось, хотя очень старалась. Он объяснил отказ просто:
— Мне здесь лучше, чем где бы то ни было.
А потом настал день, когда трое — Тахир, Марина и маленький турист Тимурка пошли прочь из дома Евсея. Евсей не провожал, даже не вышел на порог. Пожал руку Тахиру, буркнул и кивнул Марине, дал Тимурке легкий подзатыльник. Пацан смело стукнул деда кулаком по колену, но тот стерпел молча.
Вид у них был, как у путешествующего семейства очень бедных хиппи. Первой пошла Марина, — раньше старик несколько раз водил ее по этой тропе, показывал и рассказывал, как и по каким приметам держать путь. Тахир слишком набил рюкзак, гордость не позволяла нести меньше, чем жена, теперь терпел и мучился. У Тимурки тоже была своя поклажа, но это не мешало ему забегать вперед, путаться под ногами, осыпать родителей градом вопросов. Как обычно, первый день маршрута в горах должен был стать самым трудным, а дальше уже втянутся, перетерпят и привыкнут. Они знали это, а солнца почти не боялись, — каждый из троицы стал черным от загара не меньше, чем сам Черный Альпинист. И волосы у всех троих были белыми и пушистыми от солнца.
