своей совести… Любил тогда мой начальник пространно излагать. Он в молодости окончил духовную семинарию. Даже три дня был протодьяконом, пока у него с попом что-то не вышло.
Выехало нас трое, да потом прихватили двух охотников — проводников. Оба бывшие красные партизаны. Оба Колчака добивали. Тайгу знают — лучше некуда. Мышь не пробежит, чтобы они не знали уже, куда, откуда и зачем серая прошмыгнула. Они-то и сообщили в ЧК о подозрительной публике в тайге. Говорили, что вроде бы их трое. На банду не похоже. Никого не грабят, не убивают. Баб не трогают. Однако непонятно, зачем скрываются. Ходят от заимки к заимке — где муки украдут, где соли. Видно, долго в тайге находятся, раз уж у них даже соль вышла. Охотник соль припасает в первую голову.
Едем мы по деревням — дело было в январе — и никак не можем их догнать. Куда бы ни приехали — везде одно и то же. По всему видно, что недавно были и снова ушли в тайгу. Только мы на лыжи и за ними, как, словно назло, выпадет снег, и опять мы с носом. Просто неуловимая какая-то публика. Однажды совсем чуть было не настигли. Зашли от пурги в сторожку, а там еще печь не остыла. Бросились в тайгу, так сами чуть не заплутали. Хорошо, что с нами собака была. Она нас назад на сторожку вывела.
Целый месяц мы за ними гонялись таким образом. Только в середине февраля довелось встретиться. Случилось так: поднялись мы однажды с ночевки спали прямо на снегу, на ельнике, потому что очень далеко отошли от жилья человеческого), прошли версты три и видим странный след. Как будто кто-то здоровый мешок по снегу волок. Потом охотники разглядели под этим следом еще два человеческих.
И следы самые свежие. Не больше часу тому назад прошли. Мы сначала подумали, что это охотники хозяина завалили и волокут к заимке. Но какой же охотник будет целого медведя волочить. Он освежует его, в мешки увяжет и на спине понесет, а не волоком. Да и крови на снегу не было. Побежали мы тогда по этому следу, вскоре догнали. Это были они. Те, кого мы искали. Вид у них был страшный. Бороды до пояса, тощие, грязные, оборванные. Руки распухшие — обмороженные. Двое идут, а третьего волокут на носилках. Сложили несколько еловых веток, связали их ремнями, положили на них своего больного. Разозлились мы тогда страшно. Как это два с половиной человека, слабых, изголодавшихся, дурачили нас в течение месяца с лишним. Окружили мы их и идем рядом — момент выжидаем. Они нас пока не видят. У каждого из них за плечами винтовка. Даже больной лежит с ней в обнимку. Тут дорога в гору пошла. Взобрались они на эту маленькую сопку — и дух вон. Присели отдохнуть. Вот тут-то мы, молодцы, и выскочили.
«Руки вверх!» Они на нас посмотрели и только отвернулись. А один склонился над больным и тихо ему говорит: «Не беспокойтесь, господин капитан, — это они». Потом один из них попросил у меня закурить. А мы стоим, винтовками в них уставились…
«Неужели так трудно дать нам табаку?» — опять спросил он. Ну, я свернул ему. Протянул спички, а сам чувствую, что товарищи осуждают меня. Молодой был, чувствительный. Разоружили мы их. Привезли мы их в угрозыск. Капитану ногу вправили и гипс наложили. Привели его ко мне на допрос. Остались мы с ним вдвоем.
Меньшиков налил себе «Семигорской». Кузьма соображал, зачем это ему рассказывают.
— Слушай дальше, — сказал Меньшиков. — Сидит он передо мной — высокий, красивый, подтянутый. Лицо какое-то одухотворенное. Когда он побриться и вымыться успел, я до сих пор не знаю. Вся грудь в крестах. Глаза на меня не то что с испугом, а вроде с сожалением смотрят. Как на больного, которому уже ничем нельзя помочь. Я даже как-то растерялся. Потом достал бумагу, и допрос пошел своим заведенным ранее чередом:
— Фамилия?
— Казаков.
— Имя-отчество?
— Михаил Николаевич.
— Воинское звание?
— Штабс-капитан.
— Где служили?
— В генштабе Верховного правителя адмирала Колчака.
«Ого, — думаю. — Крупная птица». А сам спрашиваю:
— Чем занимались после разгрома белогвардейской контрреволюционной армии Колчака?
— Выживал…
Тут он на меня посмотрел с легкой усмешкой и добавил:
— Пытался уйти за границу. Как видите, не вышло… Часть государственной казны (золото и драгоценности), которую мне было поручено переправить за границу, я, к величайшему моему стыду, утопил в реке.
— И много там было? — спросил я. И прозвучало это с таким детским любопытством, что до сих пор стыдно.
Он посмотрел на меня с нескрываемым презрением и сказал небрежно, словно речь шла о пригоршне гороха.
— Что-то около двух миллионов…
— В каком месте они затонули?
— Неужели вы думаете, юноша, что, если б эти деньги можно было достать, я бы сейчас беседовал с вами в этом уютном заведении…
— Это не заведение! Это губернский уголовный розыск! — закричал я. — И попрошу уважать!..
— Ах! Простите… Честь мундира. Я понимаю. — И, видя, что я аж с лица спал, добавил с достоинством: — Я вполне серьезно. Прошу меня извинить. — Произнес он это, подлец, прямо по-рыцарски.
Я успокоился, а он показал на карте речку, в которую канули драгоценности. Тут, действительно, ничего не поделаешь. Речка горная, и отволокла она уже этот чемоданчик верст на пять, если не дальше.
— За что кресты имеете? — спросил я. — За штабные подвиги?
Тут он оскорбился.
— В штабе я по состоянию здоровья, а кресты еще с германской, в которую я три года вшей кормил, пока вы, господа большевики, вместо того чтобы спасать обескровленное отечество наше, продавали его евреям и интеллигентам… — Дальше он что-то шибко красивое завернул. Уж что, точно не помню. Только я тоже не растерялся, и пошел у нас разговор очень разноцветный, но вполне содержательный. Опомнился я, когда уткнул ему наган в подбородок и приподнял на левой руке за гимнастерку. Сила у меня в ту пору была невероятная. А он улыбается мне в глаза.
— Великолепно! Браво! Еще секунда, и одним врагом революции будет меньше. Уверяю вас, что в свое время я именно так и поступил бы. Притом я считал бы, что выполняю свой долг перед отечеством, перед своей драгоценной родиной.
Я отпустил и посадил его. Застегнул кобуру. Гляжу на него — на лице ни кровинки, но спокоен необыкновенно и красив в своем величавом спокойствии, как бог, как герой. Даже завидно стало. А он продолжает философским голосом:
— И ведь что любопытно: убейте
