Я уселся на берегу и снял ботинки. Приятно было поставить воспаленные ноги на холодный песок. Вокруг никого не было, и я, сняв пиджак, проверил, как вынимается мой пистолет.
Вдруг раздался тихий свист. Я замер и оглянулся. Сзади стояли двое в штатском, в руке одного из них был наган.
– Тише! – предупредил он. – Пошли! – и выразительно повел револьвером в сторону тропинки. Другой же, шагнув ко мне, ловко вытащил мой пистолет и подхватил пиджак.
Я шел по узкой тропинке, судорожно прижимая к груди ботинки. Там, под стелькой, были мой комсомольский билет и мандат на эту поездку. Кто же меня захватил врасплох? Бандиты? Тогда надо рвануться в сторону, в кусты. И наган, и мой пистолет плохое оружие для прицельной стрельбы в бегущего человека. Но почему же так молоды и по‑военному стройны задержавшие меня люди?
За поворотом мелькнула вода, и я увидел Ромашку. Держа в руках кошелку, она стояла на тропинке и разговаривала с военным в фуражке с зеленым верхом.
У реки нас задержала застава пограничного отряда, и командир, прочитав мой мандат, рассказал о последних событиях в Глушче. Недели две назад банда человек двадцать прорвалась в уезд через границу. Руководит бандой ротмистр Ясюченя, он старый «знакомый» в Глушче – подручный атамана Булак‑Балаховича по кровавому рейду в конце гражданской войны.
– Ясюченя? – переспрашивает Ромашка. – Грузный такой бородач, рыжий?
– Верно, – улыбается командир. – Слышали о нем?
– Встречала… – спокойно говорит Ромашка, а глаза ее смотрят на реку. – Я ведь местная, помню погромы балаховцев.
– Граница сейчас на замке, и из уезда банда не выскользнет, – продолжает пограничник. – Но по уезду прокатилась волна агитации против участия местных жителей в лесозаготовках. На повал сейчас выходят только рабочие леспромхоза, а вывозка леса стала. Полотно узкоколейки, по которой подвозят лес к железнодорожной станции, в нескольких местах взорвали бандиты, и путь еще не налажен. Рубкой и вывозкой леса вы и займитесь, а поимку банды оставьте нам.
Откуда‑то издалека донесся раскатистый взрыв. Умолк пограничник, посмотрел на тот берег реки.
– Зарубежные хозяева снабдили диверсантов взрывчаткой, не жалея денег, – сурово сказал командир, – снова подорвали где‑то узкоколейку, прозевала охрана. А мечтал Ясюченя поднять восстание во всей Глушче, стать атаманом повстанческой армии. Не пошли за ним селяне, даже кулаки боятся помогать бандитам. У своих‑то атаман не только еду, но и лошадей скорей заберет. Сейчас весь уезд помогает нам выследить банду. Мало их осталось на свободе – человек десять, не больше…
Я смотрел на обветренное лицо пограничника и думал о нашем суровом времени, когда в заграничных банках переводятся на деньги и кровь советских людей, и пули бандитов. Может быть, валюту, израсходованную на рейд Ясючени, надеялись вернуть, планируя простои норвежских пароходов?
Медленно шел паром к глушчанскому берегу реки. Можно было не спеша помыться, не торопясь выкурить папироску. Это были последние спокойные минуты за всю командировку.
Время не ждало, начались неспокойные дни, тревожные ночи. Мы. шагали словно по кругу – лесные делянки – села, узкоколейка – хутора. Пиджака я не снимал, хотя было жарко в лесу, душно в хатах. Ромашка не расставалась со своей кошелкой.
Вечером нас обстреляли около первых груженых лесом платформ, но уроки пограничников пошли впрок: вооруженные комсомольские патрули убили одного бандита и захватили другого живым. Мы с удивлением смотрели на бывшего русского офицера, одетого в заграничное тряпье. Дрожали его грязные пальцы, по небритой щеке ползли слезы. Непрерывно глотая слюну, заикаясь от страха, он рассказывал нам о последних зверствах Ясючени. Рыжий волк мечется по уезду, чувствуя, что все дороги на запад уже перекрыты. Всех, кто становится на его пути, он стремится убить. Вчера Ясюченя казнил даже двух своих соратников, предложивших сдаться Советам. Сейчас в банде осталось всего шесть человек вместе с атаманом. Шесть бандитов и одна собака. Да, серый пес, помесь волка и овчарки, выкормыш Ясючени – Валет. Лучше всех часовых стережет стоянки банды эта собака…
Ночью, при керосиновых лампах, мы проводили перед зданием сельсовета, на улице, собрание, и во время моего доклада невдалеке раздались выстрелы. Одна пуля, щелкнув, врезалась в стену над головами президиума.
Сельские активисты кинулись в темноту, но вскоре вернулись, никого не обнаружив. Стрелявший, наверное, спрятался в какой‑либо хате. Было ясно, что стреляли не бандиты, а местные кулаки, – Ясюченя не промазал бы из винтовки по хорошо освещенным людям. А кулаки хоть и мало помогают балаховцам, но злобу против Советской власти таят и рады любой заварухе.
Собрание продолжалось. В принятой резолюции все жители обязывались в связи с чрезвычайным положением выйти на работу в лес.
В закопченной бедняцкой избушке мы выпили горячего кипятку с брусничной заваркой, но подремать не успели. Уже начинало светать, надо было идти по селу, проверять, как люди готовятся к выезду в лес. Приходилось подолгу стучать и будить хозяев больших домов, огороженных высоким частоколом. Долго звенело железо запоров, золотые минуты пытались украсть у нас кулаки.
Я не знаю, как бы действовал один, без Ромашки. Она знала все тропинки в селах, почти всех жителей – в лицо, и главное, что меня больше всего удивляло, – ее окрику подчинялись все собаки в округе, даже самые дикие, самые злые. Ромашка и сама не могла объяснить такую власть над собачьим племенем. «Просто я их люблю, они это чувствуют», – ответила она на мой вопрос.
Большое дело лесозаготовок нас захватило целиком. На ремонте узкоколейки не хватает лопат – надо их достать и привезти. В ларьке леспромхоза нет махорки, на второй лесосеке заболел инструментальщик, на дальней делянке мало лошадей. Надо идти в Глушчу, в села, на хутора, добиваться, требовать, просить, уговаривать, разъяснять. Время не ждет – пароходы еще стоят.
Несколько раз в день мне приходилось выступать перед лесорубами, комсомольцами, крестьянами. Ведь радио тогда на селе еще не было, газеты приходили с большим опозданием, и, чтобы разбить кулацкие сплетни и антисоветскую клевету, применялось главное оружие – живое слово агитатора.
Ромашка внимательно слушала каждое мое выступление, и мне приходилось часто менять вступительную часть – о международном положении – из‑за нее, постоянного слушателя, серьезного и молчаливого. Когда же мы переходили к текущим вопросам – инициативой овладевала Ромашка. У нее удивительная память; без шпаргалок она называла количество работников в каждом дворе, знала, у кого годится для вывозки лошадь, помнила, как выполняются каждым обязательства по лесозаготовкам. Спорить с ней было невозможно – она помнила все цифры и факты. Люди или умолкали, разводя руками, или же соглашались.
