— Это полковник Смит, — сказал Оксфорд, давая понять, что его не следует понимать буквально. — Мы исследовали представленные вами документы и решили, — по крайней мере, на этой стадии, — что они — настоящие.
— Вы крайне великодушны, — с серьезным видом поблагодарил Крейг.
— Господин министр, мы будем крайне признательны, если вы уделите нам часть вашего драгоценного времени. Некоторым людям в Вашингтоне не терпится поговорить с вами. Это послужит общему благу, уверяю вас.
— Я хочу, чтобы меня сопровождала эта молодая леди, — Тунгата указал на Сару.
— Да, конечно. — Морган повернулся к Крейгу и Сэлли-Энн. — По отношению к вам это не приглашение, а приказ. Вы летите с нами.
— А как быть с вертолетом и «лендровером»?
— Не волнуйтесь, мы уже договорились, чтобы их вернули законным владельцам.
Три недели спустя в здании ООН главе делегации Зимбабве была передана папка. В ней содержались выдержки из трех зеленых папок и протоколы допросов Питера Фунгаберы неназванными лицами. Папка была немедленно переправлена в Хараре, откуда незамедлительно последовал запрос правительства Зимбабве о выдаче Питера Фунгаберы. В Нью-Йорк прилетели два старших инспектора полиции, которые сопровождали генерала домой.
Когда самолет компании «Пан Ам» приземлился в Хараре, генерал Фунгабера спустился по трапу из салона первого класса прикованным наручниками к одному из инспекторов. На взлетной полосе его ждал закрытый фургон.
В прессе сообщений о его возвращении не было.
Его привезли прямо в центральную тюрьму Хараре, где через шестнадцать дней он умер в одной из камер для допросов. Его лицо было изуродовано до неузнаваемости, и вывезли его из тюрьмы тайно.
Той же ночью, чуть после полуночи, правительственный черный «мерседес» на огромной скорости не вписался в поворот на пустынной дороге в пригороде Хараре и загорелся. В автомобиле нашли всего один труп. По зубам в нем опознали Питера Фунгаберу, и еще через пять дней он был с воинскими почестями похоронен на площадке героев кладбища борцов Чимуренги на холме рядом с Хараре.
В десять часов утра в канун Рождества полковник Бухарин отошел от охранявших его военных полицейских и направился от пропускного пункта союзников «Чарли» к восточному Берлину по разделявшей два мира дороге.
Бухарин, поверх своего летнего костюма, был одет в американскую шинель, бритую голову закрывала вязаная шапочка.
На полпути он встретил мужчину средних лет в дешевом костюме. Возможно, когда-то мужчина был толстым,
если судить по свисавшей складками коже, но сейчас у него был вид человека, проведшего долгие годы в заточении.
Они равнодушно взглянули друг на друга и пошли дальше.
«Жизнь за жизнь», — подумал Бухарин и вдруг почувствовал себя очень усталым. Последние несколько метров он прошел шаркающей походкой старика.
За пограничным постом его ждал черный «седан». На заднем сиденье расположились двое мужчин, один из которых вышел, увидев Бухарина. Он был одет в длинный плащ и шляпу, фасон которой очень нравился офицерам КГБ.
— Бухарин? — спросил он. Голос его был нейтральным, но взгляд — холодным и безжалостным.
Когда Бухарин кивнул, мужчина нетерпеливо дернул головой. Бухарин сел на заднее сиденье, мужчина скользнул за ним и захлопнул дверь. В машине было душно, пахло чесноком, перегаром и нестиранными носками.
Машина тронулась, Бухарин откинулся на спинку и закрыл глаза. «Будет плохо, — подумал он. — Возможно, даже хуже, чем я предполагал».
Генри Пикеринг устроил прием в частном обеденном зале Всемирного Банка, окна которого выходили на Центральный парк.
Сара и Сэлли-Энн не виделись уже пять месяцев, обнялись, как сестры, и сразу же уединились в углу зала, пытаясь обменяться новостями в самые первые тридцать секунд и не обращая ни на кого внимания.
Тунгата и Крейг были более сдержанными.
— Пуфо, я чувствую себя виноватым. Прошло пять месяцев — так долго.
— Да, но ведь ты был крайне занят, — простил его Крейг. — Сам я тоже не сидел без дела. Последний раз я видел тебя в Вашингтоне…
— Почти месяц переговоров с Госдепартаментом США, а потом здесь, в Нью-Йорке, вместе с послом Зимбабве — с Всемирным банком. Нужно сказать тебе так много, что я не знаю, с чего начать.
— Для начала, — предложил Генри Пикеринг, — расскажите ему о том, что все обвинения в браконьерстве и незаконном экспорте были сняты…
— Сэм, это самое маленькое, что они могли сделать…
— Только для начала. — Тунгата улыбнулся и схватил его за руку. — Признание, которое тебя заставил подписать Фунгабера, признано премьер-министром не имеющим законной силы как полученное по принуждению. Постановление о признании тебя врагом государства и народа аннулировано, как и документ о передаче части акций «Ролендс» Питеру Фунгабере. Право собственности на «Кинг Линн» и «Воды Замбези» возвращено тебе.
Крейг не мог произнести ни звука, только смотрел на своего друга.
— Премьер-министр признал, что все насильственные преступления, совершенные каждым из нас, были необходимы для самообороны. Это относится к убийству солдат, которые преследовали тебя до границы с Ботсваной, угону вертолета «супер-фрелон» и всему остальному…
Крейг только покачал головой.
— Третья бригада выведена из Матабелеленда. Она расформирована, солдаты распределены по частям регулярной армии, уничтожение моего народа прекратилось. В Матабелеленд для сохранения мира допущены независимые иностранные наблюдатели.
— Это самая приятная новость, Сэм.
— Есть много новостей, очень много, — заверил его Тунгата. — Мне вернули паспорт и гражданство Зимбабве. Мне разрешено вернуться домой с заверением, что моя политическая деятельность не будет контролироваться. Правительство должно рассмотреть предложение о проведении референдума по вопросу о предоставлении автономии метабелам, я, в свою очередь, должен использовать все свое влияние, чтобы убедить вооруженных диссидентов выйти из лесов и сдать оружие в связи с общей амнистией.
— Ты именно к этому и стремился, Сэм. Поздравляю тебя, искренне поздравляю.
— Мне это удалось только с твоей помощью. — Тунгата повернулся к Генри Пикерингу. — Могу я рассказать ему об «Огне Лобенгулы»?
— Немного позже, — попросил Генри Пикеринг и повел их к обеденному залу. — Сначала следует пообедать.
Зал был отделан светлыми дубовыми панелями, которые являлись чудесным фоном для пяти полотен Ремингтона, украшавших три стены. Четвертая стена, стеклянная, выходила на город и Центральный парк. Шторы были раздвинуты.
