Без церемоний кариатида развернула писателя за плечи к свету и доверительно спросила:
— Тебя из чего сварганили? Из дерева или из гипсу?
Шикин тонко, язвительно улыбнулся и продолжал гнуть свое, глубоко личное:
— …Вот я; профессиональный литератор, работаю в поте лица. Это, знаете, тяжело — книжки писать. И вот твой труд пропадает. Я не уверен, что кто-то сейчас не греет свои воровские руки над огнем моего, подчеркиваю, моего творчества! В старые времена, Капиталина Гавриловна, за каждое слово мое по червонцу бы отваливали. Тогда ценили литераторов! Это вам не наше время, когда каждый дворник норовит скакнуть в писатели. Бо-ог ты мой, до чего все измельчало…
Речь его текла ровно, вяло, без интонаций. Капиталина неотрывно смотрела на его шевелящиеся узкие губы и соображала: «Деревянный… А, может, из гипсу? Не-ет, деревянный, как есть деревянный!»
В щель двери неожиданно вползло зеленое чудовище. Это была Змея. Она сделала Капиталине хвостом приветственный жест и ловко взметнулась на теннисный стол, где свернулась в кольца.
Шикин равнодушно посмотрел на Змею и спросил:
— Кто это?
— Змея, — ответила Змея.
— А-а, — кивнул он. — Кино снимают. Ясно. Так вот, Капиталина Гавриловна, я не требую наказания Бабаева. Я не жесток. Я требую справедливости. Пусть он вернет то, что по праву автора принадлежит только мне.
— Ты, чурка, выдь на чуток, — приказала Капиталина и даже сама вывела фантаста за дверь, под дождь. — Стой тут. Карауль. А у меня конфиденция с гадой. Если кто обижать будет — в окно стукни. Выйду — всех разбросаю.
Шикин бестрепетно закурил и, не смахивая капель дождя, падавших ему на нос, подумал:
«Уж не любовница ли Бабаева эта рослая бабец? И при чем тут змея? Как глупо… Как пошло… И вообще, все они дураки. Ничего, завтра тоже день. И послезавтра. Никуда они все от меня не денутся».
Литератор выплюнул сигарету и медленно пошлепал по лужам домой.
Неверно было бы думать, что Шикин не более чем графоман и склочник. Нет, это был действительно известный писатель. Славу его составили рассказы, повести и эссе из жизни пришельцев. Автор этих строк и сам в детские годы с замиранием сердца читал под партой сочинения Глеба Шикина, упивался ими, хохотал, игнорируя школьные правила, порою плакал и всегда преклонялся перед неистощимым воображением фантаста. Будучи крайне юным и неискушенным в вопросах литературы, автор не подозревал о том, что и такие звезды меркнут. Увы, именно это и произошло с Шикиным. О нет, он не разучился писать! Мастерство его росло и становилось более изощренным. Остроумный диалог, меткая метафора, хлесткий эпитет — этим арсеналом он владел изрядно. Но темы… Темы!.. Где их взять?! Ведь читающей публике давно приелись пришельцы, которых, по сути-то, и нету. Воссоздать социальную катастрофу? А зачем? Психологическое повествование? Банально.
Словом, Глеб Бонифациевич Шикин исписался. Если уж выдавать все тайны, то надо открыть, что он даже был рад, когда так неожиданно пропал лист из его новой рукописи. В завершенном виде Шикин не возлагал на нее особых надежд. А теперь можно было без конца воспевать совершенства утраченного текста и вживаться в амплуа страдальца, у которого похитили его любимое детище. Человек вообще слаб, несовершенен, а творческий человек — в особенности, потому как более раним и снедаем бесконечной тоской по идеалу. Кто знает, может быть, к концу этого повествования Шикин найдет новую стезю. Кто знает…
Тем временем в кабинете у Капы происходила важная конфиденция со Змеей. Кариатида сидела за столом, Змея покоилась на нем, доверительно склонив узкую голову к плечу своей protegée. Мизансцена сия весьма напоминала библейский эпизод «Соблазнение Евы». Вместо яблока начальственная кариатида сжимала в кулаке круглую печать.
— В Саду был ш-шикарный эль скандаль, — шуршала Змея; — Уж-жасный ш-шорох! Аполлон в беш-шенстве! Это понятно, не хочет, чтобы его топили. Нимфочки в обморок попадали. Боятся тебя. Капа.
— И правильно, — ударила печатью по столу кариатида. — Боятся — значит, уважают. Любви ихней мне не надобно.
— Ну-у, Капа, удиви-ила! А как же тот, чье имя начинается с буквы А, наш красавец? Неуж-жели рука поднимется и на него? О-о, мстительная Капа!
— Тяжко будет, но поднимется, — с мрачной страстью припечатала Капа.
— Уж-жель не пощ-щадишь? — воскликнула Змея, нервно шлепая хвостом по бумагам.
— Передай ему, — выдохнула Капа, — если осознал, пусть придет. Все прощу. Если нет — утоплю. Я сейчас в силе. И Аполлошку вашего с сеструхой его Артемидкой — к ногтю. Собак ихних мраморных — в щебенку. Много у меня планов. Аж башка гудит. Трещинами пошла…
Змея насторожилась:
— Всех-всех топить будешь?
— А то как же. Зло надо вырывать с корнем.
— Капа, голубуш-шка, — насмешливо прошипела Змея, — а мой-то как же? Его, что ли, тоже на дно?
Капа растерялась лишь на мгновение и затем запальчиво грянула:
— А твой-то чем лучше? Па-адумаешь, персона! Мне вообще говорили, что это плохая скульптура!
Змеи заюлила:
— Чисто по-женски, душ-ша моя, я тебя понимаю. Ты сейчас в аж-житации, амурная твоя затея потерпела фиаско, ты чрезмерно горячиш-шься. Но, если хочеш-шь знать мое мнение, где-то ты права.
Кариатида напряглась и повела сильно накрашенными очами.
— А тебе-то какая польза с моих идей? Ты гада. Вынюхивать приползла, а потом Самому донесешь? А он прискачет и меня шандарахнет!
— Какая уж-жасная у меня репутация! — закатила глазки Змея и подперлась кончиком хвоста. — За ч-что? Ведь я страдаю больше всех! Он топчет меня своей лошадью тысячелетие! Миллион лет! Я изнемогаю, душ-шенька! У меня давно разорвалось сердце. И весь мой ш-шарм, весь мой блеск — это всего лиш-шь бравада! Доброе, улыбчивое лицо — это маска! О-о, как я страдаю!..
— А ты уползи и затаись, — сочувственно посоветовала кариатида. — Можешь в сейфе у меня жить. Потом вольер тебе оборудуем. Ты нам будешь петь по вечерам, истории рассказывать. В школы тебя повезем, на лекции. Красивая, молодая — жить и жить. А она ноет!
— Но долг?! — взвилась Змея. — Кого же Он будет топтать?! Я же символ! И кому Он без меня нужен будет? Я же олицетворяю собой все задавленное, прогрессивное, бунтарское, а Он — мой мрачный деспот, мой вечный противник, мой мучитель и властелин!
— Э-эк! — только и крякнула кариатида, покоренная словесными выкрутасами гады.
— Да, я такая, — скромно потупилась Змея. — Всем бунтарским, что есть во мне, я тебя поддерж-живаю, душ-шечка. Топить так топить! Но вопрос — с кого начать. Садово-парковые, ангел мой, это ведь приш-шлый элемент, эмигранты. Не в них главное зло. Не-ет, ты мне утопи самого главного, от которого вся эта напасть: все эти иноземцы, выскочки, нахалы!
