положенные настоящему учёному забывчивость, рассеянность и неумение следить за собой в быту. Зимой он иногда бегал на работу в пиджаке. Забывал нацепить пальто. А яйца вкрутую всегда не доваривал, хотя любил только их, химию, работу, родителей и науку. У него не то, чтоб жены, даже мимолётных плотских связей не заводилось. Он всегда был занят размышлениями и не понимал иных забав. Да и когда ему? Некогда ведь было!
Но при всей патологической рассеянности и старческой склеротической памяти он никогда не забывал, что малая его родина — это огромная Москва, что там ещё живы папа с мамой и никуда не делись друзья детства. Зарплата доктора наук разрешала ему летать в Москву когда надо или если очень приспичило. Ну, когда сильно влекло обнять родителей и малость выпить с бывшими пацанами из школы и со двора, которые тоже почти поголовно — уже начальники разных весовых категорий или учёные. Другие в районе Матросский мост не жили.
Потому вполне логично, что Новый год Коля встречал в столице Родины. До двадцати трёх и тридцати минут вечера он благородно откушал с родителями всяких-разных деликатесов из буфета Академии наук, а потом убежал к Димке, где собрались все старые, как сам Журавлёв, друзья. Самым старым было уже двадцать восемь лет и вели они себя, ясное дело, как мэтры поэзии перед робкими начинающими стихоплётами. Ну, примерно так.
Пили друзья отчаянно и неумеренно всё без разбора, и очень символически закусывали, поскольку имели отменное здоровье и понимали, что всерьёз нахрюкаться до поросячьего визга смогут они снова все вместе только по пришествии шестьдесят шестого. А это ведь аж через год! Это так угнетало, всем желалось всегда быть вместе, выпивать, ходить в библиотеки и планетарий, любить впятером одну девушку из своего круга и устраивать с похмелья научные дискуссии на темы научно-технической революции в СССР.
В ночь с первого на второе января не «отсохшие» за день крепкие парни и молодые стойкие дамы собрали на стол общего друга Димы Рыкова, пока ещё кандидата философских наук и кандидата в мастера спорта по штанге в тяжелом весе, собрали из своих квартир всё, до чего не добрались за прошлую ночь их родители и близкие родственники. То есть стол ломился от белых, зелёных коньячных и водочных, а также непрозрачных бутылок с рижским бальзамом и тарелок с шикарной закуской. Ну, точно так же, как тридцать первого декабря. Днём друзья употребляли коньячок малыми дозами между пустяковыми делами и дорогими беседами о великом и прекрасном, а в ночь на второе число сели за стол с крепко засевшей во все головы мыслью, что Новый приходит именно сегодня в ноль часов и ноль минут. Было это в десять вечера. О вчерашней встрече очередного счастливого года даже не вспоминали.
Где-то часа в три, когда и не утро, но уже и не ночь — перешли к обширной танцевальной программе. Дима включил новый магнитофон «Тембр» с большими колонками в углах комнаты и друзья бригадой из двадцати человек, почти на половину разбавленной прекрасной половиной людской популяции, стали дергаться, подпрыгивать и вихляться под современную музыку запретного западного сплава рок-н-ролла, ду-вопа, скиффла, ритм-н-блюза и соула. Танцевали как им хотелось. Но насколько интуитивно правильно они эти зашифрованные танцы исполняли — неизвестно, поскольку как конкретно надо переставлять ноги и туловище для ритма ду-воп им пока никто не доложил. Друзей, как и врагов в США ни у кого пока не завелось.
Как-то само вышло, что Николай стал подпрыгивать и приседать, поднимая поочерёдно ноги, напротив девушки Игорька Бастрыкина Евгении. Красивая была девушка, вся в белом блестящем, фигуристая, пахнущая неизвестными Николаю духами. Получалось так, что танцевал он с ней в этой большой и бесформенной куче тел, машущих ногами и трясущих головами.
— А ты с Игорем учился? — крикнула она, выводя тело из акробатического изгиба. — Ты красивый. А очки зачем носишь? Выпендриваешься? Или полуслепой? Меня видишь?
Коля успел махнуть рукой и послать девушке Жене воздушный поцелуй. Потом выпитый в количестве пятисот граммов коньяк мотнул его крепко вперёд и он, порушив ритм танца, навалился на партнёршу и завис на ней, не имея сил в ногах, ушедших в танец родом с дикого для гражданина СССР запада. А буквально через пару секунд сквозь туман в залитом водкой да коньяком сознании почуял Коля очень сильный и глухой удар по челюсти. Это так взревновал Игорёк Бастрыкин. Он был тоже такой же большой как Николай и все мужики из района Матросский мост. И в равной битве Журавлёв Коля на сто процентов ответил бы ему адекватно. Но в случившейся глупой ситуации на стороне Бастрыкина и правда была, и право защитить хоть и временную, но собственность.
Коля мотнул головой, очки улетели в свободном полёте неведомо под чьи пляшущие ноги, но стёкла захрустели под ступнями так ужасно, что Журавлёв, перед тем как рухнул под ноги партнёрше, догадался смутным мозгом, что домой ему предстоит добираться с поводырём. Без очков он дальше вытянутой руки наблюдал только дрожащее марево и всё остальное виделось как в театре теней. Много читал Николай. Слишком, гадство, много! И, пожалуй, только в том и есть беда от чрезмерного чтения, что вскоре ты начинаешь много знать, но ничего без помощи окулистов не наблюдаешь и о многом, тебя окружающем, даже нее догадываешься.
Его подняли с пола, усадили на диван, где он и задрых мгновенно, ухитряясь придерживать тупо ноющую челюсть, что не мешало глубокому, как обморок от испуга при встрече с жутким привидением, сну. Проснулся он ближе к четырём, почти к вечеру в кровати Димы, поднялся, выпил стакан коньяка, поставленный заботливым, понимающим жизнь человеком на стул возле кроватки, после чего обошел квартиру и обнаружил только спящего на кухне хозяина, который видел хорошие сны и на вьетнамском, похоже, языке комментировал их, уткнувшись головой в пустую соломенную хлебницу. Остальных праздник сдул в какое-то ещё гостеприимное хлебное место.
— Окончен бал. Загасла свечка, — сказал Николай в пространство пустой квартиры, накинул пальто, шапку, ботинки и наощупь пошел домой к маме с папой.
Улица «Вторая речная», где жил он и друг Дима, имела на Матросском мосту второе название, вынужденно придуманное самими гражданами. Звали её в народе Раздевалка. Она тянулась с севера на юг километров пять и была предпоследней в районе. Первые две улицы строили и заселяли с тридцатых годов. И чем ближе они придвигались к центральной и светлой улице Стромынке, тем уютней и безопасней считались.
