Кружилась широкая стальная катушка носового шпиля.
Смычки якорь-цепи с грохотом струились на палубу ледокола.
Матрос с шлангом в руках обмывал цепь, из клюза обрушивалась за борт плотная водяная струя.
«Пингвин» качался неподалеку на волнах. Трос, соединивший его с «Прончищевым», уходил провисающей частью в глубь океана.
— Чист якорь! — крикнул Агеев в мегафон на мостик.
— Чист якорь! — доложил старший помощник капитану Потапову.
— Стоп шпиль! — скомандовал старший помощник.
Караван двинулся в сторону шхер. Проплывали мимо хмурые очертания острова Скумкам.
Агеев не торопясь шел на корму. Открылась дверь палубной надстройки. Наружу нетвердо шагнул, оперся на поручни похудевший, белеющий забинтованной головой Фролов.
— Сейчас же вернитесь! — строго сказала Ракитина, выйдя на палубу следом.
— Да я, Танечка, только на минутку. Ветра морского понюхать. Сил нет больше киснуть в каюте!
Фролов глубоко дышал, жадно смотрел в океанскую даль.
— Дайте хоть прочесть, что там с дока пишут…
— Если сейчас же не вернешься в каюту — честное ленинское, напишу рапорт капитану и ходить за тобой перестану! Пользуешься, что доктор отлучился, — сказала Таня.
Ее глаза так выразительно блеснули, что Фролов покорно повернулся к двери.
— Да я только бы еще полминутки…
— Поговори у меня! — оборвала Таня, придерживая дверь.
Фролов шагнул в коридор. Он и вправду чувствовал себя еще очень слабым…
Таня остановилась у поручней. Постояла, глядя вдаль, обернулась, увидела Агеева, задержавшегося невдалеке.
— Сергей Никитич! — радостно вскрикнула Таня.
Она порывисто шагнула к нему. И мичман, весь просияв, протянул обе руки, вобрал в свои ладони ее легкие застывшие пальцы.
— А я и не знала, что вы теперь с нами… Что же не зашли, Сергей Никитич, не навестили? — говорила Таня с улыбкой, тихонько высвобождая руку.
— Не успел, Татьяна Петровна, — тоже улыбался Агеев, — Да я теперь часто к вам наведываться буду. Еще, может, надоесть успею, помешаю вам Димку Фролова лечить.
Он шутил — весь во власти охватившей его радости, но Таня вспыхнула, сердито сдвинула брови.
— Надоел мне этот ваш Димка. Непослушный, болтун. Ходишь, ходишь за ним, а он вот вырвется, как сейчас, и все лечение пойдет насмарку.
— Нет, Фролов парень хороший, душевный…— продолжал мичман шутливо, но вдруг осекся — что-то поразило его в Танином разгоряченном лице. — Он и впрямь человек хороший, — серьезно, тихо сказал мичман. — Если, Татьяна Петровна, по сердцу он вам…
Сергей Никитич замолчал, внутренне весь напрягся. Так напрягался на фронте, в бою, когда, бывало, вставал из укрытия, зная: в следующий момент, может быть, ударит в тебя смертельная пуля.
— Я таких, как он, болтунов, хвастунов ненавижу, — горячо, страстно сказала Таня. — Почему он всегда пустяки болтает? Почему он несносный такой, нескромный! Не как некоторые другие…
Агеев слушал, опустив глаза.
— Подвигами своими на Севере хвастается то и дело. И в базе, когда меня пройтись пригласил, показал на памятник морякам-гангутцам и говорит: «А ведь я тоже гангутец, на Ханко сражался. Мне с боевыми друзьями еще не такой памятник поставят»… Ну зачем, зачем так о себе говорить?..
— Стало быть, вы памятник этот видали? — почти непроизвольно произнес мичман.
— Видала… — она открыто взглянула в его потемневшее лицо. — Сергей Никитич, что с вами?
— А в тот вечер, когда я в библиотеке вас не застал, когда беда с Жуковым стряслась, вы у памятника того не проходили?
Она молчала, вдруг побледнев. Он молчал тоже, потом сказал раздельно, не отводя глаз:
— Папаша мой, Татьяна Петровна, при случае, бывало, пословицу одну вспоминал: «С ложью далеко уйдешь, да назад не вернешься».
— С ложью? — повторила она. И вдруг какое-то мучительное выражение возникло на Танином лице, дрогнули губы, беспомощно и в то же время надменно скосились глаза.
Она повернулась, дернула ручку двери, не прибавив ни слова, скрылась в надстройке.
Мичман прошел на корму, где мерно всплескивали, чуть напрягаясь, два стальных троса в белом кипении забортного буруна.
Снова охватывали его привычные походные ощущения: дрожь и покачивание палубы, неустанный свист ветра. Но где то глубокое спокойствие, та радость заслуженного отдыха, которые обычно следовали за хорошо оконченной работой?
Внезапно сердце его забилось рывками. «Сергей Никитич», — послышался откуда-то издали призывный, слабый Танин голос. Решил не оглядываться, потом все же оглянулся. Нет, это только послышалось ему. Он стоял и стоял, глядя на бушующий след ледокольных винтов.
Он знал — нельзя бесконечно стоять так. Нужно наконец решиться. Пойти к Андросову, доложить о своих чудовищных подозрениях. А ноги словно приросли к палубе. Но вот он вздохнул, решительно пошел по шкафуту. Сумрачно смотрели глаза Агеева с жесткого, словно отлитого из темной меди лица.
Глава двадцать вторая
МАЙОР ОБЪЯСНЯЕТ ВСЕ
— Войдите, — сказал Андросов, откликаясь на сдержанный стук.
Агеев вошел, молча шагнул к столу, за которым, склонясь над бумагами, сидел Андросов. Ефим Авдеевич поднял голову, ждал.
— Разрешите обратиться. Поговорить мне нужно, по одному особому делу.
Голос Агеева звучал приглушенно, трудно.
— Присаживайтесь, Сергей Никитич, — сказал устало Андросов. — Выкладывайте ваше особое дело.
— Это о Ракитиной Татьяне Петровне, — мичман запнулся, не по-обычному, грузно опустился на диванчик. Темный румянец стал заливать лицо и шею Агеева, резко выделяя полоску подворотничка. Переплелись, сжались широкие пальцы пересеченных шрамами рук. Андросов ждал молча.
— Зашел у нас с ней как-то в начале плавания разговор о памятнике героям Гангута. О том, что, помните, в базе стоит, на пути в старый город. Полагаю, видели вы его?
— Видел, конечно, — сказал удивленно Андросов.
— А она мне ответила, что не видала никогда, — в той части города будто бы не бывала. А сейчас вот обмолвилась невзначай, что видела памятник этот…
Как бы собираясь с силами, мичман замолчал, вытер лицо платком.
— Стало быть, она солгала, — тяжко вымолвил Агеев. — А народ говорит: «Ложь до правды доводит»… Так и ударило в сердце: зачем она мне солгала? Девушка ведь серьезная, не пустышка… Не потому ли, что памятник стоит по дороге туда, где убийство произошло в базе?
Ожидая возражений, он с надеждой поднял глаза.
— Дальше, мичман, — только и сказал Андросов.
