Оливер Боуден - Покинутый

Кажется, это последняя моя запись в Лондоне, дома. Последние слова моей прежней жизни. Теперь начинается новая.

Сегодня я следил за предателем, пока он расхаживал по базару. Одетый в шляпу с плюмажем, цветные пряжки и подвязки, он с напыщенным видом переходил от прилавка к прилавку и прямо-таки сверкал под ярким, белым испанским солнцем. С некоторыми торговцами он шутил и смеялся, с другими перебрасывался двумя-тремя словечками. Он держался и не дружески, и не властно, и казался, по крайней мере по моим наблюдениям, хотя я и следил за ним издали, человеком честным и даже доброжелательным. Но опять-таки, это ведь не те люди, которых он предал. То есть не Орден. Не мы.

Во время обхода его сопровождали охранники, и могу сказать, что они были весьма прилежны. Их взгляды неустанно обшаривали рынок, и когда один из торговцев дружески похлопал его по спине и стал навязывать в подарок хлеб из своей лавки, он сделал жест тому из двух охранников, что был повыше, и тот принял хлеб левой рукой, а не правой, предназначенной для оружия. Вышколенный тамплиер.

Через какое-то мгновение из толпы выскочил мальчуган, и охранники тут же напряглись, оценивая опасность, а потом.

Расслабились?

Посмеялись над своей пугливостью?

Нет. Они остались настороженными. Они продолжали следить, потому что они не дураки и знают — мальчик мог оказаться приманкой.

Охранники они были прилежные. Я думал, не испорчены ли они своим хозяином, человеком, который клялся в верности одному делу, в то время как служил совсем другим идеалам. Я надеялся, что нет, потому что я уже решил оставить их в живых. Но хотя до некоторой степени мне было выгодно сохранить им жизнь, я все же понимал, что опасно ввязываться в бой с двумя такими солдатами, а стало быть, мое решение неверно. Они умеют быть сосредоточенными; они наверняка отлично фехтуют, и вообще они большие знатоки в деле убийств.

Но в таком случае, я тоже сосредоточенный. Тоже знаток фехтования. И знаток по части убийств. У меня к этому природная склонность. Хотя в отличие от теологии, философии, античности и языков, в частности, испанского, который я знаю так, что могу здесь, в Альтее, сойти за испанца, — так вот, в отличие от всего этого, я не испытываю удовольствия от моих способностей к убийству. Просто у меня это хорошо получается. Может быть, если бы моей целью был Дигвид — может быть, тогда я и получил бы от убийства какое-нибудь удовольствие. А так — нет.

Пять лет после отъезда из Лондона мы с Реджинальдом колесили по Европе, перебираясь из страны в страну в походном фургоне, в сопровождении коллег и братьев-рыцарей, которые время от времени сменялись, появлялись в нашей жизни и исчезали; не менялись только мы — мы отправлялись в очередную страну, иногда нападали на след турецких работорговцев, у которых, как считалось, находится Дженни, а иногда отрабатывали информацию по Дигвиду, которым занимался Брэддок, уезжавший куда-то на несколько месяцев, но в конце концов возвращавшийся с пустыми руками.

Реджинальд был моим наставником, и в этом отношении он походил на отца; во-первых, он так же иронизировал по поводу почти любой книжки, неизменно утверждая, что существует высшее, более глубокое знание, чем то, которое можно найти в запыленных школьных учебниках — и которое позже мне предстояло узнать как знание тамплиеров; а во-вторых, он требовал, чтобы я думал сам.

В чем они расходились, так это в том, что отец просил меня иметь свое мнение. А Реджинальд, как я понял, видел мир в более абсолютных категориях. С отцом я чувствовал, что мышления достаточно, что мышление — это средство для самого мышления, а заключение, к которому я приходил, было как-то менее значительно, чем сама дорога к нему. С отцом, по фактам и по тому, что я записал в дневник, я представлял истинукак нечто подвижное, изменчивое.

У Реджинальда не было такой неоднозначности, хотя поначалу, когда я высказывал несогласие, он улыбался и говорил, что во мне чувствуется отец. Он говорил, каким великим и мудрым во многих отношениях был мой отец, и что он не знал фехтовальщика лучше него, но вот концепция знания у него была не научной, не такой, какой она должна быть.

Стоит ли мне стыдиться, что со временем я отдал предпочтение методу Реджинальда, строгому методу тамплиеров? Несмотря на то, что он обладал уравновешенным характером, был скор на шутки и улыбчив, ему все же не хватало природной жизнерадостности, даже озорства, которые были у отца. Он был всегда наглухо застегнут и опрятен, и кроме того, был педантом и настаивал, что во всем всегда должен соблюдаться порядок. И все же в Реджинальде была какая-то черта, какая-то определенность, внешняя и внутренняя, которая с годами, почти независимо от моей воли, притягивала меня сильней и сильней.

И однажды я понял, что именно. Это отсутствие сомнений — а значит и путаницы, нерешительности, неуверенности. Это чувство — чувство «знания», которое Реджинальд внушил мне — стало моим проводником из отрочества в зрелость. Я не забыл уроков моего отца; напротив, он гордился бы мной — потому что я усомнилсяв его идеалах. И принял новые.

Мы так и не нашли Дженни. С годами мое отношение к ней смягчилось.

Перечитывая дневник, я вижу, что в юности мало интересовался ею, отчего мне несколько неловко, потому что теперь я вырос и на многое смотрю иначе. Не то чтобы юношеская антипатия к ней мешала мне искать ее, нет. Хотя в этом деле мистер Берч проявил рвение, которого хватило бы на нас обоих. Но этого было мало. Средства, получаемые от мистера Симпкина, были значительны, но не бесконечны. Мы отыскали замок во Франции, затерянный в районе Труа в Шампани, где можно было поселиться и где мистер Берч продолжил мое обучение, поручившись за меня как за адепта, а три года назад — как за полноправного члена Ордена.

Прошли недели, а о Дженни и Дигвиде не было никаких вестей; потом прошли месяцы. Мы занялись другими делами Ордена. Война за австрийское наследство[4], казалось, поглотит своей ненасытной пастью всю Европу, и мы были вынуждены отстаивать интересы тамплиеров. Моя «склонность», мое смертельное мастерство стали бесспорными, и Реджинальд быстро понял их преимущество. Первая жертва — но не первое мое убийство; должен признаться, мое первое убийство — это жадный торговец в Ливерпуле. Второе — австрийский принц.

После убийства торговца, два года назад, я приехал в Лондон и обнаружил, что ремонт на площади Королевы Анны все еще продолжается, а мама. Мама была слишком утомлена, чтобы повидаться со мной и в тот день, и в следующий.