На Чуйском тракте вливались в отряд свежие десятки кержацких партизан. Все мужское население уходило из деревень. Новоселы партизанили за красных и били кержаков, а кержаки не оставляли в живых новоселов.
На тракте, выставляя по ночам большие караулы, Кайгородов не боялся, что алтайцы угонят скот.
Итко ковылялся за стадом на хромой сухой кобыле. Когда он, загоняя оставшихся коров, замешкался, сзади налетел партизан и полоснул его плеткой по спине. От удара разорвалась рубаха, огнем полыхнуло по спине, брызнули слезы. Партизан круто повернул и пронесся вперед на чубарой кобыле, принадлежавшей раньше Итко.
На ветру болталась рубаха у Итко, и алтайцы, рассматривая синий запекшийся рубец, говорили:
— Не даст начальник товаров, убьет потом, когда скот в Улалу пригоним.
Но другие, качая головой, возражали:
— Большой начальник за скот товары даст, Хан-Алтай свободно жить будет.
Не все верили этому, и ночью, выкрав своих лошадей, бежали двое алтайцев. После этого всех погонщиков стали связывать на ночь веревками. По утрам от туго затянутых веревок набухали руки и ноги кровью, и Итко, чтобы подняться, разминаясь, долго ползал на карачках.
Смотря на черные ошейники, которые от веревок оставались на руках и ногах, Итко весь день думал о побеге. В одну ночь его привязали к стволу старой сосны. Почва была каменистая, Итко нащупал острый выступ и, подкатившись к нему, начал тереть веревку; острый камень, соскакивая, сдирал кожу на руке; кровь Итко слизывал языком. Оборвалась веревка на ногах. Движениями тела ослабляя веревки на руках, Итко зубами быстро растянул узлы. Откатившись от сосны, сгибаясь, шмыгнул в кусты.
«Десять дней гнали, не дойти пешком, нет сырчиков, надо чубарую выкрасть!..»
Слабы были караулы. Итко нашел и вывел из табуна чубарую и осторожно стал уходить кустарниками вдоль тракта.
Утром партизаны говорили:
— У Парфена чубарую алтайский подлюга увел.
Парфен, рапортуя Кайгородову о случившемся, говорил:
— Отгрыз волчий сын веревку, из-под меня кобылицу увел; отпустите, я его поймаю. Кобыла шибко ходкая. Попытаю малость, чтобы другим неповадно было…
Кайгородов махнул рукой:
— Валяй!..
Две ночи ехал Итко, днями, забравшись поглубже в лес, спал, но на белом боме, где скользят глубокие пропасти, не пошла ночью лошадь. Тропинка над речкой вьется, как паутина в углу. Внизу в цветном коврище серебряными зигзагами бежит быстрина речки. Взглянет Итко вверх, — горы цветиной лесной нависли, а за лесами лысеют горы, а верхушка сверкает в снегах. На кремнях тропинки звонко цокают копыта чубарой. Задрожал Итко, когда услышал позади дробный звук коней…
Голос эхом донесся:
— Ст-о-о-й!..
Нельзя пустить чубарую рысью; соскочил Итко и там, где ширится тропинка, пустился бегом: чубарая тыкалась мордой в спину.
— Ст-о-о-й!
В ущелье прогрохотал выстрел.
«Последний поворот, там ложбина, деревня: проскочу — только пыль пронесется!..»
Побежал Итко по каменному горлу, туда, где тропинка выныривает из скалы, — и взвыл от отчаяния: тропа закупорена каменной пробкой, — объехать камень полчаса. Махнул Итко вверх, на скалу.
В ущелье протяжно заржала оставшаяся на тропинке кобылица…
На ледниках таял лед, ошпаренный солнцем. Обламывая ногти, цеплялся Итко за выступы; припадал к скале, заслышав выстрелы; от пота, от ледяной слизи мокрели рубаха и штаны, а когда на солнце накатывалось облако, одежда стыла в ледяных сосульках.
Вершина горы в зубцах; от ветра и солнца южная сторона обтаяла, красный мельчайший мох расстилался на ней розовой губкой. Когда Итко вскочил на площадку, взлетели с гнезд куропатки.
«Надо жертву богу…»
Итко на середине площадки сложил из камней кучу. Заматывая палец в скомканных черных волосах, выдрал прядь и положил под камень и сочащейся из ободранных ногтей кровью вымазал верхние камни.
Из куропаточьих гнезд достал яйца. Сытый, успокоенный ветром гор, уснул на солнечной плите. К вечеру от холодящего ветра проснулся. На ледяном ободке горы оранжево переливались полоски вечерней зари. Найдя неровную плиту и тормозя острыми камнями, зажатыми в руках, он на своеобразных салазках покатился с ледяного увала. За снегами развороченные громады камней светятся синим, серым, фиолетовым блеском. За камнями, в легкой излучине тумана, белая, пенистая, сверкает Катунь. От реки разбегаются пики зубов, громоздятся утесы и чернеющей далью уходят леса.
Огненным шаром повис вечер над кедрами. Итко через таежную чернь видит прозрачную темень вод Телецкого озера и сдавленную в каменных тисках долину Чулышмана.
«Напоит ли мать кумысом, даст ли чегэня, ведь от коров одна буреха осталась?..»
Нырнуло за хребты солнце. Итко пробирался лесом: лапы деревьев сплелись и хлестали по лицу. Лес обрывался в Катунь, река молочной пеной крутилась у берегов и выла. Взлез Итко на утес: виднелась оттуда чернеющая в долине деревушка.
«Лодкой надо переехать…»
По берегу пошел к полям. В деревне перекликнулись собаки. Итко залег в рожь. Затихли собаки, и он осторожно полез к береговым мосткам, где стояли паром и лодка. Итко опрокинул маленькую лодку и, шурша дном по камням, начал стаскивать в воду. Лодку рвало волнами. Итко, держа весло, ступил левой ногой. В валунах взметнулось, хряснуло в темноте:
— Ай! Ай!..
Ничком в воду вылетел Итко.
Парфен схватил за вздувшуюся рубаху.
Выволакивая его на берег, кричал:
— Пе-е-тро-о!..
С берега, осыпая камешник, грузно соскочил человек.
— Набух дьявол лесной, мы его научим кобыл красть!..
Подтыкая кулаками, потащили Итко на берег.
— Парфен, давай его, чем толкаться, загрузим обратно в Катунь.
— Што ты, паря! Зря! Я сидел, его караулил. Кайгородову доставим, там разделаемся.
От месяца серебрились крыши. Из подворотен, заливаясь в лае, выскакивали собаки.
На утро въезжал Парфен в деревню, где расположился штаб. Итко стянули петлей руки и конец привязали к задней луке седла; в трех шагах от хвоста чубарой бежал, спотыкаясь, Итко.
На заставе Никита, однодеревенец, здороваясь с Парфеном, крикнул:
— К тебе дочь приехала!
Парфен рысью пустил по деревне. Измученный Итко, поскользнувшись, упал. Лошадь сбавила рысь. Наехавший сзади Петр на ходу полоснул нагайкой: по лошади и по Итко.
Из-за углов высыпали ребятишки; они, улюлюкая, бежали за Итко: каждый догонявший тыкал в спину кулаком. Бабы высовывались из окон, и каждая думала: «Опять кого-то дерут!..»
Посреди деревни — обсаженный липами, в узорчатых рисунках, двухэтажный дом; под охлупнем треплется двуцветный флаг: белое с черным. На холстяном полотнище краской выведено:
