Итко, оглядываясь на высохшие коровьи шлепки и овечий черный горох, закричал по-звериному: эхо откликнулось в скалах Чулышмана, в нагорьях и покатилось по вершинкам леса.
Из долины в ущелья убегали в разные стороны верховые тропы. Итко поехал по тем, которые уходили в монгольские степи.
На одной тропе увидел Итко на деревьях зарубки: охотничьи знаки матери. Не давая передохнуть чубарой, поехал по зарубкам. Тропа двоилась, путалась в травах, терялась во мхах, въедалась в ущелья и ныряла в бушующие речки. Но Итко безошибочно отыскивал путь, проверяя по кострищам ночевки.
На третьи сутки весело, гикая и махая руками, подлетел к аилу Итко.
Тохтыш доила корову. Увидев сына, она выронила берестину; корова начала зализывать на траве молоко.
В слезах, но радостная, держась за стремя, Тохтыш приняла на руки сына.
В таежной черни, распугивая зверей и птицу, бабахали выстрелы, трещали пулеметы. Там, где раньше только птица летала да козы носились, переваливали теперь отряды: белые, красные; партизаны за белых; партизаны за красных и просто вольные отряды: «Грабь кого попало!» На белом доме, где сливается Чуя с Катунью, уничтожили полк Красной армии, и белая молочная Чуя день текла бурой пеной. Катунские и чуйские ледниковые поля обильно были политы человеческой кровью.
Кайгородовские отряды кинулись в Уймоны и под напором красных заперлись в Аргутском ущелье.
Парфен перед уходом из Уймонов подобрал из своего десятка троих понадежнее.
— В Аргуте никто не возьмет, но голодом выморят. Айда в верховья Катуни, а там ущельями и хребтами уйдем по Монголии к родным местам.
Ночью на шести лошадях с нагруженными припасами бежало из отряда четверо, — в сутолоке никто не заметил.
Остатки трепаных кайгородовских отрядов с большими хлебными запасами и стадами скота заперлись в Аргутском ущелье. Взорвали и завалили обломками скал тропы и выходы.
В Уймоны, Катонду, Ак-кэм пришли красноармейские полки и горные партизаны, но не берут трехдюймовки Аргутских скал.
Дни, недели и месяцы красноармейцы, умываясь в Катуни и щурясь на восход солнца, говорили друг другу:
— Смотри-ка, как будто там зверь не живет и птица не летает, а на самом деле бандюгов тысячи.
И однажды отряд красноармейцев через каменистые степи Кош-Агача, через тройные ледниковые перевалы, где не ходил до этого человек, зашел с тылу и с Каирских ледников на заре открыл пулеметный огонь. Пулеметный огонь был сигналом. Началось наступление спереди, с Катунско-Аргутских скал. Была война средневековья, когда брали приступом замки: по лестницам и веревкам лезли на полированные скалы. Перетираясь на углах плит, веревки рвались, и люди летели с обрывками веревок в пропасть.
Вышли патроны. Кайгородовцы отбивались, скатывали камни со скал. Люди и камни, камни и люди летели дальше, захватывая новые жертвы для холодных катунских волн. Три дня был бой. Ночами спали в трещинах гор. К вечеру третьего дня под камнями Аргутских скал хоронили убитых, и не осталось от кайгородовцев человека, который бы рассказал, как они жили месяцы в Аргутском стане.
Теперь снова на Аргутских скалах вьют гнезда орлы и пробегают стада коз.
От Аргута двинулись красноармейские отряды на юг, север и восток. Чернью, горной степью убегали разбитые белогвардейские отряды в Китай и Монголию.
В монгольских неприветливых каменистых пустынях кочевали бежавшие с Алтая кочевники. Ездили, кочуя, в погоне за луговыми просторами. Так же дымились аилы, доились коровы, кобылицы, курилась арачка, и ездили друг к другу в гости.
Но каменист и пустынен монгольский Алтай.
Итко в гостях и дома первым затягивал тоскующую песню о Чулышманских нагорьях.
В колючих монгольских ветрах рассыпались белогвардейские отряды.
Вместе с ветром подлетали белые к алтайским аилам, развьючивали выгнанных коней, выбирали из табунов лучших, резали баранов и забирали имущество получше.
Поскакало из аила в аил конное радио.
Вместе с бедой летела радость:
«Улала — Хан-Ойрот».
Как легенда докатилось до алтайцев постановление съезда горной области: «…в силу природных, экономических, бытовых условий основать из горных округов область… Название ей, считаясь с историческим прошлым алтайских племен, дать «Ойротская автономная область».
В день летнего месяца, когда Тохтыш доила хромоногую корову и кобылицу, прилетел на белом от пены коне верховой со словами:
— Наш род уходит обратно в Чулышманскую долину.
Верховой отказался от баранины и арачки, только выпил, не сходя с седла, две чашки кобыльего молока и уехал обратно…
Итко, заседлав чубарую, полетел дальше известить ближайшее кочевье.
Пока Итко ездил, Тохтыш уложила имущество в кожаные переметные сумы.
В ночной прохладе, когда полоски зари прорезались на небе, тронулся табун в обратный путь в родные нагорья.
Через неделю пути Тохтыш на старом пепелище разводила костер. Итко поставил новый аил.
На свежей стенке аила в желтой зеркальной середине заиграли огненные блики.
Итко и Тохтыш кланялись им — пенатам огня, хранителям аила…
Лето ездит на добром коне, а осень подъезжает на кляче. Стала замерзать роса на утренних и вечерних зорях, и Итко спустился на зимовку к реке. Летняя чернь — в дремоте, не слышно зверя, точно он вымер; осенняя чернь — полна звериных запахов, и марал на зорях кричит призывно тоскующим голосом, и козы на горах перекликаются, и косачи токуют:
— Чю-ю-и-и-ш-ш-ш!..
Лес, откликаясь, шумит звонким хрустом переплетенных ветвей.
На заячье бобоканье вставал Итко и бежал от аила на горку, где скрещивались, свивались в клубки ветры из ущелий.
Ветры дули с Саян, с Корбу, с Чулышманских белков, с Кузнецкого Алатау.
Ветры тяжелые, густые, со звериными запахами; и оседал на Итко, как дождь, запах беличий — елово-кедровый, лисий — вонючий, маралий — свежий, дымящегося мяса, и соболиный, гоняющий кровь бешеным скоком.
Итко приходил обратно в аил, подбрасывая в огонь смолья, говорил матери:
— Зверь расплодился. Белки много в Кузнецкой черни, а в Саянах есть соболь. На Чулышманских горах гуляет жирный марал, а пороха нет, свинца нет.
— Ой, скорей надо, чтобы купец ехал.
Точно в лихорадке трясло Итко, когда начали колоться по утрам звонкими льдинками берега Чулышмана. Вглядывался Итко в тропинку, спускающуюся с гор, и глаз принимал камень за едущего купца. Кричал Итко во весь рот, и казалось ему, что едущий махал шапкой. Вскакивал на неоседланную лошадь и мчался навстречу. Подъезжая ближе, понимал ошибку, печально разглядывал камень к с опущенной головой возвращался.
