— Да, тысяцкий, я очень хорошо понял тебя, — кривит губы Рогнар.
— Тогда я не держу тебя, ярл. Прощай.
И лишь когда лодия отплывает от берега, Рогнар облегченно вздыхает. Видать, и правда это воля богов. Не призови они к себе ярла Эрика, кто знает, был бы сейчас в живых хоть один из викингов…
24По необозримой глади Днепра скользит несколько русских лодий. Не желая утомлять себя конным переходом по лесам и топям, великая княгиня спустилась по реке Уж в Днепр и спешит сейчас в стольный град Русской земли. Обнаженные по пояс гребцы ладно и дружно ударяют веслами, их потные загорелые спины блестят, с каждым взмахом длинных весел лодии все ближе к Киеву, куда так рвется душа Ольги. Сама княгиня сидит на кормовом возвышении, рядом с ней на скамье пристроился священник Григорий.
— Святой отец, — ласково и умиротворенно звучит голос Ольги, — я примучила древлян, добилась своего, но скорбит душа моя. Много на Руси бед и горя, много зреет недовольства и смуты. И плох тот правитель, что правит лишь мечом и силой, который без раздумий льет кровь своих подданных. И потому не усмирять хочу я Русь, а навести порядок во всех ее землях. Осенью я сама поеду по русским городам и самым далеким весям, своими глазами хочу увидеть, как живет мой народ, услышать его голос и плач. И чтобы не было нового Искоростеня, я отменю полюдье, введу вместо него уроки и уставы,[2] я принесу мир и покой не Русскую землю. И ты поможешь мне в этом, святой отец. Расскажи еще раз, как взымают налоги императоры нового Рима, чего при этом хотят они и чего не хотят их сограждане, отчего так часто бунтуют ромейские горожане и смерды…
Наперегонки с чайками несутся по речной шири красавицы лодии. Зеленеют по берегам древнего Славутича неоглядные и бескрайние леса, высятся могучие неприступные утесы, желтеют косы золотистого песка. А там, где вековые дубравы чередуются с подступающей к самой воде степью, стоят на крутых откосах каменные бабы с плоскими лицами и сложенными на животах руками. Вот вдали, за очередной излучиной, в дрожащем речном мареве возникают днепровские кручи, высятся на них крепостные стены стольного града. И воевода Асмус встает со скамьи, берет на руки юного Святослава, поднимает над головой.
— Смотри, княжич, вокруг тебя Русь, породившая и вскормившая всех нас. В тяжких трудах и жестоких сечах создавали ее для нас пращуры, морем соленого пота и реками крови сберегли мы ее для вас, своих детей, и ваш черед дальше блюсти ее…
Режут голубую воду острогрудые лодии, увешанные по бортам рядами червленых щитов, зорко смотрит вперед изогнувшееся на носу деревянное чудище-диво с разинутой пастью. Все вокруг залито ярким теплым солнцем, ласково журчит и тихо бьется о борт послушная волна. Замерев, сидит на плече у седого воеводы юный княжич, смотрит в расстилающуюся перед ним безбрежную русскую ширь.
Что видится ему, будущему великому полководцу, походы и деяния которого современники будут сравнивать с делами и подвигами Александра Македонского? Могучие русские дружины, которые вскоре поведет он освобождать последние славянские племена, еще страждущие под властью иноземцев? Кровавые сечи на берегах Итиля и Саркела,[3] когда под ударами его непобедимых дружин рухнет и навсегда исчезнет вековой враг Руси — Хазарский каганат, а славянские воины распашут плугами место, где стояла его разбойничья столица? Суровые лица другов-братьев, с которыми он пройдет через древний Кавказ, сметая со своего пути касогов и ясов, и встанет твердой ногой на исконно русской земле — далекой Тмутаракани? А может, видятся ему седые Балканы, куда приведет он не знающие поражений дружины и остановится лишь в нескольких переходах от столицы нового Рима? А может, видит он берег полноводного Дуная, где будет на равных говорить с императором Византии, предложившим ему поделить мир между Русью и Восточно-Римской империей?
А может, ничего этого еще не видит юный княжич, а просто вместе с седым воеводой радуется красоте великой земли русской.
— Храни и защищай Русь, — говорит воевода, — не жалей для нее ни крови, ни жизни, всегда помни о нашей славе и чести. Мы, которые начинали, завещаем и оставляем русичам, внукам русичей и правнукам их Великую Русь. Берегите ее!..
Владимир РЫБИН
ГИПОТЕЗА О СОТВОРЕНИИ
Сорен Алазян оказался невысоким, худощавым, очень подвижным армянином с небольшими усиками на тонком, напряженном лице. Такой образ возник в глубине экрана. Алазян сказал что-то неслышное, заразительно засмеялся и исчез.
Гостев сунул в карман овальную пластинку с округлыми зубчиками — ключ от своей квартиры, который машинально крутил в руках, недовольно оглянулся на оператора — молодого парня с короткой, старящей его бородкой.
— Что случилось?
— Дело новое, не сразу получается, — проворчал оператор и защелкал в углу какими-то тумблерами, заторопился.
А Гостев ждал. Сидел перед экраном во всю стену, как перед открытым окном, и ждал. За окном-экраном поблескивала матово-белесая глубина, словно висел там густой туман, насквозь пронизанный солнцем. Шлем с датчиками был чуточку тесноват, сдавливал голову, но Гостев терпел: совсем ненадолго собирался он погрузиться в свой «сон», можно было и потерпеть.
В тумане засветились какие-то огоньки, их становилось все больше, и вот они уже выстроились в цепочки, обозначив улицы Вверху, в быстро светлеющем небе, помигивая рубиново, прошел самолет. Восходящее солнце живописно высветило заснеженный конус горы, затем другой, поменьше. Горы словно бы вырастали из молочного тумана, застлавшего даль, красивые, величественные. Их нельзя было не узнать, знаменитые Арараты, Большой и Малый. И улицы, выплывавшие из тумана, Гостев сразу узнал: это был Ереван последней четверти XX века.
Был Гостев историком, специализировался по XX веку, бурному, не похожему ни на какой другой. В этом веке история как-то по-особому заторопилась, словно ей вдруг надоело медленно переваливать из века в век, и она помчалась к какому-то никому в то время не ведомому концу, то ли счастливому, то ли трагичному. Было неистовство невиданного человеколюбия и неслыханной жестокости, научные открытия следовали одно за другим с нарастающей быстротой. Люди сами растерялись в этом вихре научного прогресса. Познав слишком много, но не познав как следует самих себя, они оказались на краю самой страшной бездны, когда-либо разверзавшейся перед человечеством.
