кончилось. Её попросили принять на хранение письма, которые Игорь получал на работе. Ну, не только Игорь, конечно. Профсоюзный комитет судоремонтного завода. Ей объяснили тогда: в профсоюз люди шли с самыми разными нуждами, среди этой переписки могут быть доказательства того, что человек уже обращался куда-то с такой просьбой, это нельзя на свалку – может понадобиться, если он вынужден жаловаться дальше, выше. Так она стала здесь бывать.
Разик-другой «письма Игоря», как она называла их про себя, оказывались нужны. Её просили найти в этих папках – от свалки удалось спасти десятка три папок, в которых бумаги были сложены по годам, за последние семь или восемь лет до закрытия профсоюзного комитета, теперь они лежали у неё дома на шкафу – письмо на определённую тему, или определённым людям. И оно находилось. А то и не одно. Разик и она сама оказалась нужна – замолвить словечко за бывшего военного, которого никуда не брали и пенсию не платили: оккупант. Жена его, как выяснилось, тоже работала медсестрой. От неё Кристина и узнала, почему он прихрамывает: был в составе «ограниченного контингента», в семьях военных всегда так: не назовут прямо названия места. И были эти Молчановы соседями Кристины. Конечно, Кристина обошла всех, от кого что-то зависело – и Сергей Петрович стал санитаром.
Дверь открыта. Наверно, о событиях последней ночи уже знают.
– Здравствуйте, – говорит она ещё в маленьком тёмном коридорчике, Ивар эхом отзывается: «Здравствуйте!»
– А, Кристина! – отзывается добродушный женский голос. Кристина хорошо знает хозяйку этого голоса: Мария Тимофеевна Волкова, муж которой умер, потому что не приехала «Скорая», вызванная по-русски. Мария Тимофеевна может сказать по-латышски только «здравствуйте» и «спасибо», да ещё понимает «ваши документы». Кристина говорит с ней всегда только по-русски. Даже при Иваре, который по-русски почти не понимает, в школе русского языка нет, а русские его приятели – есть такие, хотя бы соседские – по-латышски говорят тоже.
– Уже всё знаете? – переходит на русский Кристина.
– А как же, милая, от меня только со светом последние ушли. Ночь-то без огня пробыли, я Марданшина Лёшу сменила, а он всю ночь без огня с людьми просидел, ломились… Он здесь чуть не два десятка человек разместил. И весь день вчерашний тоже – одни уходят, другие приходят, вот только со светом последних проводила.
– Их выселили?
– Так и ты не всё, значит, знаешь. В полицию забирали. Один сказал, мол, полицейский говорил ему: в Россию высылать. Посадят в автобус – и до границы.
– Мария Тимофеевна! А… кого? То есть… за неуплату? Или неграждан? Понимаете… один человек… наверное, он был на выселении и взял там…
Застёжка от галстука и запонки ложатся на обшарпанный конторский стол. В свете голой лампочки, свисающей на скрученном проводе из-под потолка, почти касающейся головы Кристины, жёлтый металл блестит тускло и зловеще.
– Это Янис Озолс маме принёс, только она дежурила! – чётко выговаривает Ивар. Раз мама не велела называть этого человека «господин», то он и будет только по фамилии.
– Озолс? Вот это принёс? Это какой же? – Мария Тимофеевна не понимает всей фразы по-латышски, но имя-фамилию улавливает. Указывает на золото, смотрит вопросительно и вся как-то подбирается, сосредотачивается.
А что Кристина знает об Озолсе? Работал на судоремонтном? Может быть, да, а может быть, и нет. Где живёт? Не знает. Слышала только о хуторе: он хвалился – «дедов хутор», «хочешь, мы там поселимся или летом будем отдыхать»… Получил справку из управления почт об отправленных письмах в Беларусь. Обещал протекцию при получении паспорта гражданки Латвии. И потом без участия самой Кристины в паспорте появился штамп «разведена, возвращена девичья фамилия Видземниекс». Кристина готова поклясться богом и всеми родными, что не подавала на развод! Говорил, что его дед и дядя служили в легионе. Правда или тоже хвастовство? Кристина не из управления почт, она ни за кем не следит…
Мария Тимофеевна отправляет Ивара поставить кофейник. Ивар берёт щегольской кофейник «Бош» – наверно, самую новую вещь в этой комнате – выходит, слышен звук льющейся воды. Потом появляется снова. Отполированный, как, наверное, забрало какого-нибудь ливонского барона, «Бош» начинает варить кофе. Мария Тимофеевна всё размышляет, хмурясь более и более.
– Милая, не знаю пока точно, но… Ты говоришь – у него кто-то есть в управлении почт? И фамилию Вайман поминал? И на судоремонтном не то работал, не то тоже кто-то у него там был? То ли связи, то ли взятки? Погоди! А бумаги какие-то с судоремонтного, парткомовские вроде, они же у наших! Надо там посмотреть!
– Профсоюза. У меня, – говорит Кристина. Увесистый щелчок отработавшего своё «Боша» словно ставит чёткую точку в конце фразы. Ивар подходит к маме и пожимает её локоть.
Звонок телефона.
Мария Тимофеевна берёт трубку.
– Лучше я ещё тут побуду, а ты, Гена, с ними сходи. Мало ли что. Ведь это мародёрство. Если людям не поможем, опоздали, так хоть этих за руку схватим!
Потом втроём пьют кофе, и тут Кристина вспоминает.
– А здесь не было ночью… их фамилия Сабитовы, женщина с двумя молодыми людьми? Она была в такой кружевной жёлтой блузке и красной юбке, они худощавые такие, русоволосые?
– Нет, милая. Таких точно не было.
– А не звонил Соломон Давидович? Или… господин… Мосинс?
– Нет, вроде никто так не представлялся. Мосинс? Мосин, небось? Он кто такой?
– Его тоже… выселили. Или выслали. Но он убежал и помогал… Сабитовым.
– Нет, не было ничего такого. Погоди! А золото? Ведь это доказательство, ты с собой, наверно, не таскай. Как найдёшь какие следы этого… Озолс, да? – тогда, а пока пусть тут полежит, не найдут.
И прячет булавку и запонки поглубже в стол.
7. Клад в затопленной шахте
Ищите – и обретёте, толкните дверь – и она откроется. Так говорил пастор по радио. Ищите, господа, кому чего не хватает, а я своё нашёл, и уж выжму из этого всё мыслимое. Хорошо быть мытым, только что из тёплой ванны, в чистом новом белье, в новом костюме – редко доводилось за последние чёрт те сколько времени, года три уж точно потрачено на эту историю. Кто бы мог подумать. В Риге, хоть и на отшибе, и никто об этом не подозревал.
Мысли Озолса, обычно неторопливые и плавные, как Даугава, теперь вихрились и бурлили, как несолидный лесной ручей, разбухший от весеннего таяния. Сам по себе факт обнаружения документов времён Второй мировой уже может дать ему… Он даже затруднялся представить себе, что именно – бронированный лимузин с услужливым шофёром, собственный дворец, кресло депутата сейма. Любых женщин.
В том числе ту, с льняными волосами и синими глазами.
У неё ребёнок. Пустяки. Ребёнка можно будет отправить учиться куда-нибудь в Германию. Ведь там, кроме документов, есть ещё… Запонки и
