– Возможно.
– Это несомненно, и чем больше человек знает, тем больше он видит, что ничего не знает. Эти слова принадлежат Цицерону.
– И какой же отсюда вывод?
– Сейчас скажу.
– Посмотрим, какой ты сделаешь вывод, надеюсь, правильный.
– Мой вывод таков: ввиду вашего относительного невежества вы должны бы иметь больше снисхождения к относительной учености других людей. Это является двойной добродетелью, virtus duplex, которая, как уверяют, была свойственна Фенелону; он был не менее учен, чем вы, и меж тем отличался христианским милосердием к человечеству.
Аббат зарычал от ярости.
– Змея! – возопил он. – Змея подколодная!
– Ты бранишься и не отвечаешь мне! – так отвечал один из греческих мудрецов. Я мог бы сказать вам это по-гречески, но я вам уже говорил почти то же самое по-латыни.
– Вот еще одно следствие революционных учений, – сказал аббат.
– Какое?
– Они внушили тебе, что ты был мне ровня.
– Коли и так, это не дает вам права делать в этой фразе грамматическую ошибку.
– Как это?
– Я говорю, что вы только что сделали грубую грамматическую ошибку.
– Вот это мило, и какую же?
– Вот какую. Вы сказали: «Революционные учения внушили тебе, что ты был мне ровня».
– И что?
– А вот что: «был» в прошедшем времени.
– Да, черт возьми.
– А нужно настоящее.
– А! – сказал аббат краснея.
– Переведите-ка эту фразу на латынь, и вы увидите, какой громадный солецизм даст вам глагол, поставленный в прошедшем времени.
– Питу, Питу! – воскликнул аббат, которому в такой эрудиции почудилось нечто сверхъестественное. – Питу, какой демон нашептывает тебе все эти нападки на старого человека и на церковь?
– Но, господин аббат, – возразил Питу, несколько растроганный оттенком неподдельного отчаяния, прозвучавшего в этих словах. – Мне внушает их не демон, и я на вас вовсе не нападаю. Просто вы продолжаете считать меня за дурака и забываете, что все люди равны.
Аббат снова разозлился.
– Чего я никогда не потерплю, – сказал он, – так это чтобы в моем присутствии произносили такие богохульства. Ты, ты – ровня человеку, которого Бог и труд учили уму-разуму целых шестьдесят лет! Никогда, никогда!
– Проклятье! Спросите у господина де Лафайета, который провозгласил права человека.
– У этого королевского шута, сеющего семя раздора, предателя!
Питу опешил:
– Господин де Лафайет королевский шут, господин де Лафайет семя раздоров, господин де Лафайет предатель?! Нет, это вы богохульствуете, господин аббат! Вы что же, три месяца жили под стеклянным колпаком? Вы что же, не знаете, что этот королевский шут – единственный верный слуга короля? Что это семя раздора – залог общественного спокойствия? Что этот предатель – достойнейший из французов?
– Боже мой, – произнес аббат, – мог ли я когда-нибудь думать, что королевская власть падет так низко и такой оболтус, – аббат показал на Питу, – будет ссылаться на Лафайета, как в прежние времена люди ссылались на Аристида или Фокиона!
– Ваше счастье, что вас не слышит народ, господин аббат, – неосторожно заметил Питу.
– А! – победно вскричал аббат. – Вот оно, твое истинное лицо! Ты угрожаешь! Народ! Какой народ? Тот самый народ, который подло перерезал королевских офицеров, тот самый народ, который рылся во внутренностях своих жертв! Да, народ господина де Лафайета, народ господина Байи, народ господина Питу! Ну, что же ты медлишь? Беги, донеси на меня скорее революционерам Виллер-Котре! Что же ты не тащишь меня в Пле? Что же не засучиваешь рукава, чтобы повесить меня на фонаре? Давай, Питу, macte animo, Питу! Sursum, sursum29, Питу! Давай, давай, где веревка? Где виселица! Вот палач: Macte animo generose Pitoue30.
– Sic itur ad astra31, – продолжил Питу сквозь зубы просто из желания закончить стих и не замечая, что сказал людоедский каламбур.
Но увидев, как разъярился аббат, Питу понял, что сказал что-то не то – Ах, вот как! – завопил аббат. – Вот, значит, как я пойду к звездам! Ах, так ты прочишь мне виселицу!
– Но я ничего подобного не говорил! – вскричал Питу, начиная ужасаться тому, какой Оборот принимает их спор.
– Ты сулишь мне небо несчастного Фулона, злополучного Бертье!
– Да нет же, господин аббат!
– Ты, как я погляжу, уже готов накинуть мне петлю на шею, живодер; ведь это ты на Ратушной площади взбирался на фонарь и своими отвратительными паучьими лапами тянул к себе жертвы!
Питу зарычал от гнева и негодования.
– Да, это ты, я узнаю тебя, – продолжал аббат в пророческом вдохновении, делавшем его похожим на Иодая, – узнаю тебя! Катилина, это ты!
– Да что же это! – взревел Питу. – Да знаете ли вы, что вы говорите ужасные вещи, господин аббат! Да знаете ли вы, что вы меня оскорбляете в конце концов?
– Я тебя оскорбляю!
– Да знаете ли вы, что если так пойдет и дальше, я буду жаловаться в Национальное собрание? Аббат рассмеялся с мрачной иронией:
– Ну-ну, иди жалуйся.
– И знаете ли вы, что есть наказание против недостойных граждан, которые оскорбляют честных граждан?
– Фонарь!
– Вы недостойный гражданин.
– Веревка! Веревка!.. Понял! Понял! – закричал вдруг аббат, пораженный неожиданной догадкой, в приступе благородного негодования. – Да, каска, каска, это он!
– Что такое? – изумился Питу. – При чем тут моя каска?
– Человек, который вырвал дымящееся сердце Бертье, человеконенавистник, который положил его, окровавленное, на стол перед избирателями, был в каске, человек в каске – это ты, Питу; человек в каске – это ты, чудовище; вон, вон, вон!
И при каждом «вон!», произнесенном трагическим тоном, аббат делал шаг вперед, наступая на Питу, а Питу отступал на шаг назад.
В ответ на это обвинение, которое, как читатель знает, было совершенно несправедливым, бедный малый отбросил подальше каску, которой он так гордился и которая упала на мостовую с глухим стуком, ибо под медь был подложен картон.
– Вот видишь, несчастный, – закричал аббат, – ты сам признался!
И он встал в позу Лекена в роли Оросмана, когда тот, найдя письмо, обвиняет Заиру.
– Погодите, погодите, – сказал Питу, выведенный из себя подобным обвинением, – вы преувеличиваете, господин аббат.
– Я преувеличиваю; значит, ты вешал немножко, значит, ты потрошил немножко, бедное дитя!
– Господин аббат, вы же знаете, что это не я, вы же знаете, что это Питт.
– Какой Питт?
– Питт младший, сын Питта старшего, лорда Чатама, который давал деньги со словами: «Пусть не жалеют денег и не дают мне никакого отчета». Если бы вы понимали по-английски, я сказал бы вам это по-английски, но вы ведь не понимаете.
