– Ну? Как ты? – нагнулся над Сергеем Иван.
– Жив? – присел рядом Олегыч.
– Жив, – пробормотал Лисицын, осторожно покачивая головой, – но башке больно.
– Сильно он тебя?
– Это я сам налетел на приклад. Разбежался, наклонившись вперёд, и вот тебе на…
– Пойдём-ка посмотрим на свету, не разбил ли он тебя…
– Вроде бы крови нет…
Из двери выглянуло несколько голов.
– Ну что? Куда он делся? Убежал? Значит, его снова ждать?
Лисицына усадили за стол.
– Кого-нибудь надо оставить дежурить снаружи, – пробормотал Сергей. – Я его случайно увидел. Он кого-то здесь выискивал, хотел стрельнуть…
– Я подежурю, – решил Иван.
– Устройся где-нибудь в укромном местечке, чтобы тебе хорошо было видно нашу дверь. И давайте затушим лампы. Здесь должно быть темно.
В наступившей внезапно темноте, показавшейся туристам гнетущей, Сергей заговорил снова:
– Знаете, что я разглядел на нём?
– На нём? Да он же голый был!
– Голый-то он голый, но к поясу, то есть к патронташу, у него привязаны волосы, – голос Лисицына был мрачен.
– Волосы?
– Я думаю, что это скальп…
Отделение милиции в крохотном посёлке Куюс состояло из трёх человек: лейтенанта Дагвы Хайтювека, сержанта Морозова и архивистки Матвеевой. Когда из Второго Лагеря поступило сообщение о сошедшем с ума Петре Чернодеревцеве, Дагва Хайтювек оставил за старшего сержанта Морозова и немедленно отправился за помощью в воинскую часть, располагавшуюся в пяти километрах от посёлка, где с явной неохотой выделили двух солдат.
Сейчас, продвигаясь вверх по тропе ко Второму Лагерю, Дагва с некоторой долей раздражения размышлял о том, как пришлось унижаться перед майором с выпученными глазами. Майор был с тяжёлого похмелья и никак не хотел понять, зачем к нему пришёл милиционер. Дагве пришлось приложить немало усилий, чтобы донести до тяжело дышавшего и покрытого испариной пучеглазого офицера, что ему, Дагве Хайтювеку требовалась помощь.
– Не могу никого выделить тебе, лейтенант, – заплетающимся языком отнекивалась тучная фигура в расстёгнутом кителе.
– У меня нет лишних людей. Я три взвода по команде выслал сегодня утром…
– Однако двух-то уж можно как-нибудь найти, – упрашивал Дагва.
– Двух? Да у меня каждый солдат на счету… Двух! Ишь ты, какой прыткий… А ежели они мне вдруг потребуются? Ну ты только представь, лейтенант, что мне потребуются для внезапной боевой операции именно те двое, которых я тебе дам…
Военная служба, как утверждал незабвенный граф Толстой, развращает людей, ставя поступающих в неё людей в условия совершенной праздности, то есть в условия отсутствия разумного и полезного труда. Военная служба освобождает офицеров от общих человеческих обязанностей, взамен которых выставляет только условную честь полка, мундира, знамени и, с одной стороны, безграничную власть над другими людьми, а с другой – рабскую покорность высшим себя начальникам.
Дагва Хайтювек никогда не читал Льва Толстого, но сердцем чувствовал именно так, особенно в те редкие дни, когда ему случалось обращаться в войсковую часть по тем или иным вопросам.
Сам Дагва, несмотря на милицейские погоны, себя к военным людям не относил. Какой там, к чёрту военный! Одно лишь звание… Сержант Морозов, бывало, говорил ему, зажав в зубах папироску:
– Вот уйдёшь ты отсюда, Дагва, и кончится моя лафа. Пришлют вместо тебя какого-нибудь въедливого пидора, и начнёт он тут начальника строить из себя. Делать-то у нас особо нечего, верно говорю? Со скуки у любого офицера крыша поедет…
– Никуда я не уйду, Лёша, – отвечал обязательно Дагва, прикуривая свою папиросу. – Куда мне уходить и зачем? Разве что в тайгу егерем…
Дагва любил горы, любил простор, любил волю. Возможно, это и служило основным отличием его от других людей в погонах. Он шибко любил волю, но не меньше любил и порядок, потому и пошёл в милицию. Впрочем, в Куюсе, в этом далёком местечке, работа блюстителя закона легко могла, как верно заметил сержант Морозов, превратить любого человека в полное ничтожество. По-настоящему полезных дел практически не было. И этим размеренная жизнь отделения милиции очень походила на прозябание в войсковой части, куда Дагва приехал.
– Однако мне подмога всё-таки нужна, товарищ майор, мягко настаивал он. – Я редко у вас появляюсь.
– Мог бы и почаще залетать, пузырик бы раздавили. Не уважаешь ты нас, господин полицейский… Хе-хе! Сторонишься…
– Мешать не хочу, товарищ майор. У вас свои дела, у меня свои.
– Какие у нас, к дьяволу, дела! Вот на охоту намечаем смотаться, на изюбра…
– У меня сейчас другая охота, – отрицательно покачал головой Дагва. – С турбазы вооружённый псих в тайгу ушёл.
– У меня тоже ловля вооружённых людей, – ухмыльнулся майор, обтирая широкой ладонью мокрую шею. – Велели перекрыть дорогу на Куюс. Два браконьера устроили перестрелку наверху… Может, и впрямь дать тебе пару человек? А то одно на другое накладывается…
– Конечно, дать! – с жаром воскликнул Дагва.
– А ты меня на слове-то не лови, – погрозил пальцем майор. – Знаем мы вашу хитрожопость ментовскую. Сразу уцепился за слово! И откуда в тебе это?
– Однако ваши пареньки ведь будут отмечены за поимку этого психа, – продолжал гнуть своё Дагва, – а там, глядишь, кто-нибудь наверху и поинтересуется: «А чьи это такие бравые ребята скрутили вооружённого убийцу?» А вы тут как тут, козыряете и скромненько так говорите: «Это под моим началом они такие надёжные выросли»…
Через пятнадцать минут перед ним стояли навытяжку два наголо обритых солдатика с автоматами, переброшенными за спину. У ноги одного из них сидела овчарка с умными глазами.
– На лошадях-то умеете? – спросил Хайтювек.
– Могём, – улыбнулись они, – мы ж деревенские.
– Однако пора двигать, по дороге поговорим и познакомимся. Да вы грудь-то колесом не выпячивайте, при мне это не обязательно…
На второй день пути он уже всё знал о своих спутниках. Они оказались словоохотливыми, прямолинейными, не стесняясь говорили о себе всё, и дурное, и хорошее, не отделяя одно от другого.
– Помню, как я в последний день на гражданке трахал Люську несколько часов подряд, – рассказывал один из них, широко и аппетитно улыбаясь. – Я её титьки до сих пор во сне вижу. Проснусь, бывает, а у меня стояк… Зажмурюсь, и кажется, вижу Люську перед собой.
– Это ты, бляха-муха, просто бабу видишь, а не Люську, рассуждал другой. – У тебя на любую встанет после года воздержания. Я как подумаю о какой-нибудь девахе, о её голой заднице, так у меня мозги прыгать начинают, в глазах темнеет…
