Дикий, сатанинский хохот Ашота будто загремел в Сашкиных ушах. «Мое! И это мое!» — ревел Ашот.
Сдернув с жира огузка радужный кристалл, крепче крепкого зажав его в кулаке, Сашка разрыдался, не сдерживаясь, громко, взахлеб.
Он почувствовал себя самым разнесчастным человеком на свете.
Упав на прибрежные камни, он колотил по ним кулаками, не ощущая боли.
Вдруг Сашка сел, в глубоком отчаянии прижал алмаз, зажатый в кулаке, к колотившемуся сердцу.
— Не отдам… — по-змеиному прошипел он, а потом взвизгнул: — Нет! Нет! Не отдам! Мой! Он мой!
«Что ж ты сделаешь с ним?» — посмеиваясь, будто зашептал ему на ухо Ашот. Это послышалось так явственно, что Попов сжался в комок и огляделся. Около никого.
— Продам… — утирая тыльной стороной ладони затекшие губы, сказал Сашка. — В отпуск поеду и продам. Неужели охотников не найдется? Найдутся. Есть охотники…
Какие-то страшные рожи замельтешили в воображении Попова. Подоночные герои десятков детективных фильмов и книг предстали перед ним. Будто страшный листопад закружился перед его мысленным взором. Каждый тянул руки к алмазу, прижатому к бешено стучащему Сашкиному сердцу. Рожи ухмылялись, грозили, и, словно экран, сознание Сашки заслонило дуло пистолета. «Давай! Давай!» — раскатами стенал чей-то жуткий голос в звенящей пустоте.
От такого видения Попов очнулся.
— Тьфу ты, черт! — сказал он вслух. — Чего это я? Сбрендил?
Сашка огляделся, словно утверждая себя вот здесь, на берегу реки, переполненной темной водой. Он отер рукавом заплаканное лицо и подивился своим слезам. Но когда он разжал кулак и поглядел на крупную, чуть желтоватую и в то же время прозрачнейшую каплю, им овладела паника. Сашка и подумать не мог о том, чтоб сдать алмаз. Это даже в воображении было свыше его сил. Однако он понимал и другое: попытка одному, в одиночку, реализовать сокровище чревата самыми неожиданными и, может быть, трагическими оборотами.
«У меня же есть друг! — подумал Попов. — Ну, одно дело — алмаз, найденный в карьере. Но тут-то не карьер! Само собой, что Малинка объяснял: и подобная находка принадлежит государству. Даже статья в УК есть… девяносто седьмая. Сколько старший лейтенант ни старался втемяшить: мол, преступление, преступление, но наказание-то за него — лишение свободы на срок до шести месяцев… Общественное порицание.
Есть смысл рисковать. Хорошо, что Малинка провел лекции по правовому воспитанию. По крайней мере, знаешь, что к чему. Правда, существует еще статья сто шестьдесят седьмая. Но о ней лучше не думать…»
Размышляя, Попов окончательно вроде оправился от потрясения. Достав мятый платок, он завязал алмаз в узелок и положил в карман. Однако чем больше он думал о том, чтобы привлечь к делу Трофима, тем меньше верил в его согласие. Но надо было решаться, решаться сейчас, пока они здесь, а не в поселке…
В конце-то концов, как бы то ни было Сашка не украл алмаз, нашел его совершенно, ну совершенно случайно! И считать преступлением, если он распорядится находкой как ему вздумается, нелепость!
Подняв валявшихся у воды копалят, Попов не спеша отправился к избушке, у которой его ждал Трофим. По пути он остановился, достал спичечный коробок, высыпал спички. Потом отрезал от платка узелок с алмазом, положил драгоценность в коробок, а его сунул во внутренний карман и зашпилил булавкой, которую по солдатской привычке вместе с иголкой и ниткой носил за подкладкой ватника.
Попов подошел неслышно и, когда Трофим почувствовал его присутствие и обернулся, то неожиданно увидел как бы незнакомца. Черты Сашкиного лица, обычно добродушные, мягкие, заострились, вроде подсохли. Даже щелочки глаз, опушенные белесыми ресницами, оказались вдруг широко распахнутыми, напряженно всматривающимися. Именно взгляд, пожалуй, и изменил до неузнаваемости облик друга.
— Ты, Саш, чего? Чудище какое увидел?
Попов прокашлялся:
— Разговор есть, — и он бросил к костру копалят.
— Ну…
— Пойдем в дом.
— Боишься — медведь подслушает?
— Лучше в доме поговорить…
Совершенно не понимая Сашку, Лазарев в то же время ощутил внутренний сбой в душе друга, но лишь отмахнулся. На всякий Сашкин чих не наздравствуешься. Однако ясно было — Попов начал глядеть на мир по-иному, еще непонятно, как и почему, но по-иному. Подобного не скроешь. Желая разгадать тайну перемены, Трофим поднялся с чурбана, на котором сидел у костра.
В полутьме, едва подсвеченной крохотным окошком, они сели по разные стороны стола, помолчали. Наконец Трофим не выдержал:
— В гляделки играть будем?
— Наплевать, — невпопад сказал Сашка.
— Давай плевать.
— Ты мне друг?
— Как и ты мне.
— Я очень серьезно.
— Я тоже.
— Тебе можно верить и доверять? — пристально вглядываясь в глаза Трофима, спросил Попов.
Очень странно выглядел Сашка. Перед Трофимом был вроде бы и не Попов: чужой человек. Тревога нарастала в душе Лазарева, и в то же время ему хотелось посмеяться над своими предчувствиями.
«Вот глупость. Это ж Сашка. На то он и Лисий хвост, чтоб номера откалывать!»
— Как я тебе, — сдержанно ответил Трофим, а сердце его забилось непривычно ощутимо и неровно. — Как я тебе верю.
— Ты помнишь, я спас тебе жизнь? — сказал Попов. — Помнишь, на маневрах?
— Да, — ответил Лазарев, но вопрос ему не понравился.
Попов, продолжая глядеть на Трофима, расстегнул ватник, долго копался, отшпиливая булавку; укололся, пошипел, пососал палец, сплюнул; залез во внутренний карман и, достав спичечный коробок, с маху, будто костяшкой домино, шлепнул им о столешницу:
— Вот!
— У меня такой же, — сказал Трофим и выложил на стол коробку спичек. Этикетки были одинаковые — на черном фоне треугольника пунцовых паровозных огней в обрамлении букв: «Минута или жизнь!»
— Правда, впечатляющая надпись? А, Саш? Только паровозов здесь нет.
— Наплевать.
— Наплевали.
Тогда Попов медленно пальцем продвинул свой коробок ближе к Лазареву:
— Ты посмотри, что в нем…
Трофим взял коробок.
Тут Сашка закрыл глаза. С ноющей тоской в сердце понял — предавшись другу, он стал целиком и полностью зависимым от него, как никогда и ни от кого на свете. Вся его, Сашкина, судьба с этой минуты в руках Лазарева. И, томясь под тяжестью этого ощущения, стараясь сдержать стон сожаления и страха, спиравший его грудь, Попов поднялся и вышел.
На воле будто легче стало.
Мельтешили солнечные блики на серой прошлогодней хвое и редкой траве. Накатами шумел ветер в вершинах. Поодаль поскрипывал старый ствол. От костра потянуло дымом, сладким и острым, Сашка чихнул, и ему сделалось почему-то очень хорошо. Он поправил ветки в огне и сел на чурбан.
