…Как будто не годы миновали, а только вчера уходил Николай с баррикады. Уходил не один, а с раненым товарищем. Товарищем был нынешний председатель ревкома Емельянов. На день они укрылись в каком-то подвале, а к вечеру со знакомым крестьянином уехали в Бронницы. Было это зимой 1905 года. Много воды утекло с тех пор. Не думал, не гадал Трошин работать в милиции, а вот довелось.
Случилось это так. В 1913 году призвали Николая на царскую службу. Потом началась война. Два года в окопах кормил вшей. Незадолго перед Февральской революцией командовал взводом пластунов под Луцком. Во время вылазки был ранен осколком в грудь, попал в Саратов в госпиталь. Только в июле семнадцатого года стал на ноги. Команду выздоравливающих, в которой находился Трошин, направили в Москву. Здесь и разыскал его Василий Иванович Емельянов. Он уже работал на заводе Михельсона. Однажды Емельянов как бы между прочим сказал:
— Неплохо бы тебе поступить в милицию Керенского.
— Чего я там не видал? Городовым быть?!
— Это затем, что там скоро наши люди понадобятся, — ответил Емельянов. — Не думаю, что Керенский долго продержится. Партии везде нужны свои люди. Таково мое мнение и мнение товарищей…
Трошин поймал себя на том, что никак не может отвлечься от происшествия. Будь оно трижды проклято, все егоровское наследство! Что он будет делать, если не отыщутся родичи купца?! «Нет, родичи отыщутся, — обнадежил себя Трошин. — Богач ведь! Как не быть родичам?..»
Вопросов в анкете было много. Николай впервые так подробно писал о своей жизни. Закончив писать, вышел из-за стола, потянулся. Отодвинул штору. Над Москвой занимался рассвет. Домой идти было уже поздно.
В четверть восьмого постучался первый посетитель. «Ну вот, на ловца и зверь бежит, — подумал Николай. — Видно, ошибся тогда дворник. Купеческий род жаден до денег. Эко в какую рань приперся».
— Входите!
Вошла работница с кожевенного завода. Лицо у нее было расстроенное, заплаканное.
— Товарищ начальник, — заголосила она с порога. — Сын у меня, Колька, из дому убег. Второй день нету. Пропал! Надежда моя, кормилец на старости!
— Да перестань реветь-то. Фамилия? Лет ему сколько?
— Николай, Николай Ступин. Четырнадцать лет.
Женщина запричитала громче.
Трошин замахал руками.
— Ну хватит! Перестань. Разыщем твоего кормильца! Ну, сказал, разыщем.
Работница ушла.
Трошин собрался сбегать в столовку позавтракать, но позвонил из ревкома Емельянов, и Николай, засунув в карман пайку хлеба, поехал в Газетный переулок производить обыск на квартире спекулянта, торговавшего крупчаткой и сахаром. Трошин взял с собой Андрея Иванова и еще четверых милиционеров. Милиционеры произвели обыск, изъяли двести головок сахара и пять мешков крупчатки. Два мешка муки милиционеры передали рабочим типографии, а остальное отвезли в приют ребятишкам. Так распорядился Емельянов.
В комиссариат Трошин вернулся только к вечеру. «И нужно было мне пойти на эту «интеллигентную работу», — ругнул он себя и принялся с ожесточением крутить ручку телефона. В трубке затрещало, и послышался сердитый голос телефонистки. Николай попросил соединить с председателем ревкома.
— Василий Иванович, здравствуйте. Это я, Трошин. Есть один разговор.
— Лучше не проси, — догадался Емельянов. — Не отпустим. Привыкай, браток, управлять государством.
— Тебе легко говорить, — крикнул Николай, — а у меня ничего не получается, голова идет кругом. В комиссариате нет ни законов, ни приказов… Как быть? Вот мне нужно с наследством одного купца разобраться.
— Потерпи, Николай, не горячись, — доносился из трубки спокойный голос. — Придет время, напишем пролетарские законы, а пока твое революционное чутье — главная инструкция. Понял?!
— Понял.
— Ну тогда будь здоров.
Трошин еще какое-то мгновение смотрел на замолкшую телефонную трубку и бросил ее на рычаг. Одернул френч, прошелся по комнате.
В дверь постучали.
— Кто там? Входите! — Николай подошел к двери, распахнул ее.
На пороге стоял Иванов.
— Попросту войти не можешь? — возмутился Трошин. — Что я, благородие какое?
Андрей понуро молчал.
— Что случилось, Андрей?
— Убежал…
— Кто убежал? — насторожился Николай.
— Ну тот самый Американец, что вчера задержали. Понимаешь, вывел я его по нужде. А он, контра, со мной спор затеял. Стал доказывать, что он анархист-революционер и грабит буржуев-кровопийцев. А мы вроде фараонов… Пока спорили, он за ворота — и тягу…
— Какой же ты страж пролетарского порядка? — разозлился Трошин. — Наган дома оставил?
— Нет, наган при мне был. — Андрей похлопал ладонью по кобуре. — Так ведь, Коля, люди ходят, нельзя стрелять. Вдруг в невинного попадешь? Да в человека мне еще, по правде говоря, стрелять и не приходилось… А ведь купца-то, наверное, он убил? — жалобно спросил Иванов, — На рубашке я приметил точно такую запонку, что тогда на полу в особняке нашел. На другом рукаве не было…
Трошин был зол — отпустить бандита! И в то же время ему по-человечески было жаль Андрея. Ну разве его вина, что опытный бандит ускользнул от неопытного милиционера?
— Лет-то тебе, Андрей Николаевич, сколько?
— На пасху девятнадцать исполнится. А что?
— Вид у тебя геройский. Одни сапоги чего стоят.
Андрей смутился, стыдливо отдернул ногу. Ему еще никогда не приходилось носить такую красивую обувь. Сделанные из добротной кожи, на толстой спиртовой подошве, сапоги блестели лаком и как влитые сидели на ногах.
— Жмут чуток… разносятся.
Николай утвердительно кивнул.
— Я их реквизировал для нужд новой власти, — пояснил Андрей. — А иначе где такое добро достанешь?
Глаза Николая стали суровыми:
— Вот ты есть представитель Советской власти. А действуешь как грабитель.
— Это я грабитель? Тоже скажете!
— Потому что сапоги — не фабрика, не завод, а личная вещь. Личная, понял, садовая твоя голова?..
— Чудно! Это же буржуйская вещь!
— Отнеси хозяину! — приказал Трошин. — Извинись, скажи ему, что по моему приказу сапоги брал в милицию на экспертизу…
Весть об убийстве содержателя блинной Егорова, одного из видных деятелей секты староверов-беспоповцев, быстро облетела город. И когда на третий день Трошин пришел в комиссариат, в дежурке его ожидало пятеро купцов. Они степенно поклонились ему. Вперед шагнул дядька в добротной суконной поддевке, огладил красивую черную с проседью бороду:
— Мы к милости вашей. Горе у нас большое! Злодеи убили нашего наставника отца Егория.
