Вышло не совсем по расписанному…
Следователь прокуратуры независим не только процессуально, но и административно: в сущности, надо мной лишь начальник следственного отдела да надзирающий прокурор, которых я чаще тревожу, чем они меня. Над майором начальства больше: утром его вызвали в Управление уголовного розыска. Ну, а я пошел искать «лешего».
Тот конец деревни… Но она круглая и «тех концов» у нее много. Я шел, огибая поселок по его окраинам: тропинки, картофельные поля, овражки, дороги, пруды… Вот и сосновая рощица. Дед Никифор объяснил, что дом Митьки меж этой рощицей и поселком.
Хорошо там, где нас нет… Господи, как много мест, где нас нет, а там хорошо. Сосны с молодыми, словно отштампованными из жесткой зелени шишками, похожими на крохотные ананасики… Папоротники-веера, вырезанные из желтой папиросной бумаги… Бордовые коврики гвоздики… Кусты, увешанные белыми прозрачными бородами пуха…
Но никакого дома не было, если не считать длинного бревенчатого сарая, темного от времени. Видимо, для дров или для сена. И непонятно, зачем его обнесли сетчатой изгородью. Я полагал, что вторая длинная стена тоже глухобревенчатая, но в ней желтели три даже веселеньких окошка. Одно было распахнуто. Я открыл калитку, подошел, привстал на цыпочки, заглянул и отшатнулся…
Красные жгучие глазки, оттянутые кровавые веки… Кожа висит складками… Неестественное, неземное…
Я сделал шаг назад, судорожно нашаривая замочек на портфеле - там лежал пистолет…
- Мастино неаполитано, - спокойно прозвучало над моим ухом.
- Кто?
- Моя собака. Добрейшее существо.
Парень, сказавший это, открыл дверь. Добрейшее существо, оно же чудище, выскочило из дома, подбежало ко мне, встало на задние лапы, передние положило на плечи и лизнуло очки. Я ослеп. Хозяин увел собаку в дом, оставив меня протирать стекла и приходить в себя.
К неожиданным встречам я привык. В одной квартире мне на голову с антресолей прыгнула кошка, смахнув очки в ведро с помоями. Картинка: следователь прокуратуры в мутной жиже шарит рукой…
- Гражданин Ольшанин?
- Да.
- Следователь прокуратуры Рябинин. Нужно с вами поговорить.
- Проходите в дом.
Не поговорить, а допросить. Я пошел, недоумевая, что бревенчатый сарай он зовёт домом. И я ошибся: не для дров, не для сена, а для трав, которые сушились на лавках, на шестах, на верёвках… Неужели он здесь спит? Задохнуться можно от сладости и аромата. И я спросил:
- Травки для чего?
- Настои, чаи, отвары.
- Продаете?
- Даю и сам лечусь.
- Много их у вас…
- Все разные. Чистотел, адонис, горицвет… А это ночная фиалка, герань Роберта, сон-трава… Мелисса…
- Семья есть?
- Родителей даже не помню, холост.
- А почему вас зовут «Лешим»? - прямо спросил я.
- Поэтому и зовут. Одинок, живу на отшибе, да еще травы…
Кроме растений, длиннющее помещение занимали диван да несколько столов. Один завалили свежие травы, второй - газеты и книги, третий был, видимо, обеденным… Мы сели за четвертый, пустой, у солнечного окна.
- Ольшанин, а какая связь клички «леший» с травами?
- У меня есть ядовитые и те, которые защищают от черных сил.
- Какие?
- Ну, плакун-трава, переступень-трава…
Мы подошли к ядам. И вообще, я тут для допроса, а не травки нюхать. Но из-за этих травок не было настроя на официальный разговор. И я знал, что иногда незатейливая беседа дает больше информации, чем допрос.
- И как вы эти опасные травки используете?
- Отдаю.
- Кому?
- Есть потребитель.
- Кто?
- Неважно.
- Мне важно, Ольшанин.
- Кто попросит.
Вот чем отличается допрос от беседы. Хотя он знал, что пришел следователь, но я не предупредил его об ответственности, не составлял протокола и не говорил официальным тоном. У меня в данную минуту как бы не было морального права гаркнуть на него и потребовать правды. Но допрос еще будет. И меня сдерживала мысль: есть ли связь между, скажем, переступень-травой и стрихнином?
- Ольшанин, где вы работаете?
- Помогаю леснику, - уклончиво отозвался он голосом отстраненно-необязательным.
Я вглядывался в его лицо, стремясь проникнуть за эту отстраненность, но оно мне казалось не здешним, одолженным. Разве может быть кожа первородной белизны у человека, живущего в лесу? Вытянутое лицо, обрамленное… Пожалуй, вся голова была обрамлена короткими черными волосами, как обтянута ершиком: плоская бородка переходила в бакенбарды, а уж те смыкались на голове. Похоже, что вся эта газонностриженная растительность оставила широкую светлую поляну для носа, серых глаз и тонких крепких губ.
- Леснику помогаете… каким образом?
- Тушу торфяники. Зальешь, ветер дунул - опять горит. Муравейник три дня чадит, хотя муравьи тоже тушат, прыскают кислотой. Еще туристов гоняю.
- Не пускаете в лес?
- Видели, что осталось после них? Горелая земля, битое стекло и порубленные деревья. На том конце поселка нет ни кур, ни гусей… Туристы воруют и едят.
- Участковый-то в курсе?
- Он не поможет, пока все не поймут, что когда-то были растениями и усложнялись до теперешнего состояния.
- Разве?
- Например, Пушкин чего испугался и не поехал к декабристам? Дорогу ему перебежал заяц. Значит, в процессе эволюции он был морковкой.
На тонких губах не то усмешка, не то насмешка. Зачем я сижу? Наверное, майор уже вернулся и ждет меня. Спрашивать Ольшанина о двух трупах было рановато, да и, похоже, контакта у нас не сложилось. Он не стал отвечать, кому отдает ядовитые травы. Но у меня был вопрос прямой и крепкий, как сухая сосенка за окном:
- Гражданин Ольшанин, у вас есть резиновые сапоги?
Я предвидел канитель с осмотром обуви и нудным разговором о посещении зверофермы. Не знаю, что у него произошло в голове… Может быть, это и зовется интуицией, когда сознание, перескочив через факты, сразу выходит на конец логической цепи?
- Следователь, норки выпущены мною.
Ольшанин ждал моей реакции. Я молчал, потому что от неожиданности во мне все замкнуло. Наконец я выдавил единственно уместный вопрос:
- Зачем же?
- В клетках они страдают…
- Масса животных сидит в клетках, загонах и сараях. Например, миллионы кур, - бросил я запальчиво, озадаченный наивностью человека, живущего в лесу.
- Кур не жалко. Они не знают, что такое свобода.
- А норки знают?
- Они бегут в лес, а куры остаются в своих клетках. Норки очень любознательны.
- Ну и что? - начал я раздражаться.
- Свобода нужна только любознательным.
