Она убрала руку и сказала строго:
— Я не могу быть искренней… Не имею права.
— Даже в чувствах?
— Не надо об этом. Я уже просила вас…
— Помню. Но такое условие мне не подходит.
Катя отвела взгляд от Пояркова. Темная даль проулка занимала ее некоторое время. О чем-то думала, что-то решала.
— Ничего другого предложить не могу
— Конечно. Вы на работе.
Она отшатнулась. Поярков переступил дозволенное
— Это не секрет… Для вас, во всяком случае.
— Да, со мной особенно не церемонились. Занавес был открыт сразу.
— Может быть, так лучше… — высказала предположение Катя.
— Для кого лучше?
— Для вас.
— Невысокого же вы обо мне мнения!
— Напротив, мы считали, что вы торопитесь, и строить громоздкие декорации ни к чему.
Он действительно торопился, но только в последнее время, а в те годы, долгие годы никак не проявлял своего нетерпения. Он был тогда тих и скромен. У него были другие задачи.
— Сыграли спектакль без декораций, — с досадой произнес Поярков. — И даже без костюмов.
— В этом есть своя прелесть, — с чувством сказала Катя.
— Но это скучно.
— Кому?
— Вам.
Катя задумалась:
— Не сказала бы… В вашей мастерской я испытала волнение и страх. Сделала не так, как задумано было… Вы мне понравились. И совсем-то не походили на голенького. Одежды на вас было дай бог, как зимой в амурскую стужу. Вы и сейчас в шубе.
— Что?
— В шубе, говорю… Искренность ваша с трудом пробивается.
Это был уже профессиональный разговор. Разговор двух агентов, хотя оба не считали себя в эту минуту агентами и даже забыли, что свело их.
— Вы огорчили меня, Люба.
— Люба… — Она как-то с болью повторила свое имя. — Я доверилась вам. Назвалась, как никому не называлась. Святое это!
— Спасибо.
— Да что уж… Разве тут в благодарности дело. Глупости все… — Катя посуровела вдруг. Такой она была одно лишь мгновение тогда на Биржевой и поразила этим Пояркова. — Вы ведь тоже сейчас на работе…
Никаких ухищрений, напрямик шла Катя. Поярков смутился:
— Пожалуй… Но не только на работе.
— Не на работе вы были там, когда увидели меня с полковником. Одну лишь минуточку. Самолюбие взыграло… Мужская гордость. А тут я вам нужна по делу.
Беспощадной оказалась Катя. Глаза горели злым огнем, и огонь этот жег Пояркова. И заслониться ничем от него нельзя было.
— Знаете, значит?
— Знаю.
— Может, знаете и по какому делу?
Она в упрямстве могла сказать «да», но заколебалась:
— Узнаю, раз пришли.
— Теперь-то уж не узнаете.
— Станет ли от этого мне хуже? — бросила она с вызовом.
— Станет.
— Погляжу.
— Потеряете друга.
— А он у меня был?
— Глупая… — Поярков обнял ее за плечи и привлек к себе.
— Вот оно что! — Катя легко отстранилась, руки у нее были сильные. — Таких-то друзей хватает… Они не теряются, к несчастью. Любой-то напрасно я назвалась. Катьку вы только во мне узрели…
Отчаяние охватило Пояркова: «Я теряю ее!» А терять нельзя было. Он не мог потерять Катю. Понял это сейчас.
— Я действительно друг ваш!
Она, не слушая, зашагала неторопливо по тротуару и тем как бы позвала его за собой.
— Хозяев разбудим, а они у меня любопытные.
Он взял ее под руку, но тотчас оставил: вспомнил японца, провожавшего Катю до извозчика, и ему стало неприятно.
— Странно все получается, — заговорил он, как только они удалились от крыльца и попали в тень деревьев. Голос его звучал взволнованно, и в тоне ясно проступала обида. — Очень странно. Нам в самом деле ни к чему это. Права не имеем на чувства. Они — для хозяев. В пролетку с вами сел небось хозяин?
Ее покоробила простота, в которую облек свой вопрос Поярков. Она отбросила суть и увидела лишь унизительный для себя намек. Ответила поэтому грубо:
— Полковник Комуцубара.
— Вы подчинены ему?
— Нет.
— Но… все-таки он хозяин. Он японец и служит в Харбинской военной миссии.
— Он не хозяин, — с раздражением подчеркнула Катя.
— Тогда почему?!
— Он любит меня.
Поярков остановился и посмотрел недоверчиво на Катю. Ему показалось, что она шутит.
— То есть как?
Детская наивность лишь способна была продиктовать подобный вопрос. Она, только что сердившаяся, рассмеялась весело:
— Вот так… И не хозяин, и любит… Бывает, Борис Владимирович. Вы ведь тоже не хозяин…
— Не хозяин, верно. Но вы со мной в пролетке не ездили.
Катя задержалась, подождала, пока огорченный Поярков догонит и поравняется с нею. И когда он поравнялся, положила ему руку на плечо и прошептала:
— Наймите, поеду!
— Ох, Люба!
— Поеду, верно. Хотя зачем ездить? И так хорошо. Одни среди ночи…
Перепутала все Катя, заплутался окончательно Поярков и не знал теперь, как выбраться из этой чащобы. А ему надо было выбраться. Ведь не за тем пришел, чтобы о сердечных делах говорить. Вовсе не за тем. Хотя и они его мучили.
— Верно, хорошо.
— Невесело говорите. Не больно хорошо, поди, вам.
Он признался:
— Нехорошо.
— Отчего?
— Тяжесть какая-то. Предчувствие, что ли, недоброе…
Катя покачала головой:
— Да, вам не позавидуешь.
— Вот и вы это понимаете. Может, меня бросают на верную гибель. Люба, вы-то ведь знаете… Вы рядом с ними.
Трудную задачу он задал ей. Неразрешимую почти. Посочувствовать Катя могла и даже утешить, но он искал не одного сочувствия. Ему хотелось знать то, что составляет тайну японцев. Тайну ее хозяев. Она запретна. Поэтому Катя откликнулась лишь на тревогу Пояркова. Так было проще.
— Вы слишком дорого стоите, чтобы потерять вас сразу.
— Дело только в цене?
— И в ней тоже.
— Получается так, словно я вещь какая.
— Не обижайтесь, не мои слова это, а вам важно знать то, что думают другие.
Конечно, ему важно знать, что думают другие, то есть хозяева. Но он еще ничего не узнал. Цену лишь свою.
— Если вещь дорогая, то должна быть и гарантия ее сохранения.
Он тянул ее к тайне, и Катя не заметила этого, ей чудилась тревога, и она принялась утешать Пояркова:
— Казаку там легче. Неприметен он, да и разговором не выдаст себя. Ну а если станет туго, сообразит, как поступить. Вы же русский… — При последнем слове Катя глянула на Пояркова настороженно, словно боялась, что он поймет ее превратно и ухватится за это самое «вы же русский».
Не ухватился Поярков, вроде не было сказано ничего, способного привлечь внимание.
— Полагаются целиком на меня, а сами в стороне?
— Почему же в стороне, вас прикроют.
