Владимир Шатаев - Категория трудности

Гракович садился, падал в снег, отказываясь двигаться дальше. Я поднимал его силой и заставлял идти.

Группа, кажется, недовольна моими действиями. Чувствую, но делаю вид, что не понимаю. Знаю: без объяснений не обойтись, но нет уверенности, что настою на своем. Сколько возможно, хочу оттянуть разговор, чтобы успеть спуститься еще хоть на сотню метров.

На высоте 7200 метров меня отозвала Эля. К нам подошли остальные. Они уселись в снег, но я объявил:

– Разговаривать будем стоя.

– Люди устали, – сказала Эльвира. – Больше идти не могут.

– Я тоже. Что дальше?

– «Якать» не надо. Не о тебе – о группе идет речь. Будь ты один, распоряжайся собой как хочешь. Хоть на вершину снова ступай, если охота ее украсить своей могилой. Но ты командуешь людьми. И пользуешься тем, что дисциплина для них святое дело…

– Ясно. Чего вы хотите?

– Ночевка нужна, Володя! – задыхаясь, сказал Корепанов. Голос его звучал хрипло, натужно, слова вылетали, будто киксы трубы в неумелых руках.

– Где? На чем? Под чем?

– Пусть холодная. Но идти больше нет сил… Еще полсотни шагов, и спустимся головой вниз…

– Холодную?! На 7200?! Тех, кто останется жив, прошу запомнить мои слова: половину из нас пневмония прикончит еще до утра. Будь я один, шагу больше не сделал бы… Поступил бы как хочется – не как надо. Но завтра должен вас всех привести на поляну. Всех! Категорически против ночевки. Мы пойдем вниз… хоть по-пластунски. И ночевать будем в палатках – осталось триста метров…

Я повернулся и двинулся вниз. Шел не оглядываясь к слышал сзади шаги. Идут! Если идут, то идут все. Благословенна альпинистская дисциплина!

В два часа ночи мы были в палатках на высоте 6900. Разожгли примус, согрели чай и в тепле легли спать.

Говорят, плохое держится в памяти дольше, чем хорошее. Неверно. Это придумали люди, живущие монотонной, однообразной жизнью. Они и в самом деле помнят больше плохое – их «хорошее» так однородно, так повседневно, так буднично, что его не упомнишь. Любая, самая мелкая неприятность – отклонение на их ровной, лишенной событийности линии жизни. Потому и запоминается. Но если линия ломана, если испещрен она всплесками, как развертка на осциллографе, если счастье трудное, добытое, как говорят, в борьбе и невзгодах, – если множество отрицательных всплесков венчается одним большим положительным, то и сам такой всплеск видится лучше, и память его удерживает много прочней.

Не прошло и двух дней после спуска, как пребывание на поляне стало меня тяготить. Я был в горах, но меня потянуло в горы. Поляна для альпиниста не горы.

Вечером, распивая чай в компании Рощина, Фомина и Граковича, я им сказал:

– Может, заодно и на Корженевскую сходим?

– А что, золотая мысль! – сказал Игорь. – Кто против?

Все были «за». Рано утром другого дня наша четверка вышла на пик Евгении Корженевской (7105 метров).

Мы одолели высшую точку и находились на спуске, когда на поляне случились события вроде бы незаметные, но по смыслу достаточно важные.

* * * Под вершиной пика Коммунизма, на высоте 7350 метров, на последнем биваке уж год как находится мастер спорта, инструктор альпинизма, московский инженер Блюминар Голубков. Высота, время, погода ему не вредят – он мертв.

Около года назад команда во главе с мастером спорта Борисом Ефимовым совершала высотный траверс. Начинался он с пика Ленинград, последней вершиной был пик Коммунизма. Ребята хлебнули все, что «отпущено» восходителю на таком сложном и протяженном траверсе: горной болезни, разнузданной, сокрушительной стихии, смертельной усталости, бессонницы, недоедания…

Еще на пике Ленинград Блюм, как для краткости называли его друзья, почувствовал себя плохо. Но кому хорошо на этих высотах? Как узнать допустимую норму здоровья? И где взять прибор, которым можно ее измерить?

До завершения траверса оставалось меньше ста пятидесяти метров, когда на небольшом пологом пятачке команда Ефимова встретилась с другой группой. Среди ее восходителей был врач Владимир Машков. Ефимова беспокоило состояние Голубкова, и он попросил доктора осмотреть Блюма. После осмотра Машков отвел в сторону руководителя и сказал:

– Срочно вниз!

Оба повернулись, чтобы договориться с Блюмом. Тот сидел на рюкзаке, низко свесив голову.

– Блюм! – обратился Борис. Но, не услышав ответа, повторил: – Блюм! Ты что, заснул?

Блюм не заснул. Он умер…

Спускать тело своими силами они не могли – их не было, своих сил. Их не было даже для того, чтобы спуститься самим, – до поляны доползли на одной лишь воле. И вообще: история мирового альпинизма не знает случая, когда бы тело снимали с такой высоты. Точнее, говорить в этом смысле о мировом альпинизме вообще не приходится. За рубежом восходители оставляют тела погибших товарищей навечно в горах. Там думают так: нужно ли мертвому, чтобы на его пути от одной могилы к другой возникли еще могилы?! К сожалению, подобное было не раз.

Транспортировка тела сложна и опасна. Это «язычество», говорят нам иностранные восходители, когда заходит об этом речь. Они рассуждают… Впрочем, как они рассуждают, понятно. Логика очевидна. Против нее трудно что-либо возразить. Только не все измеряется логикой.

Мы рискуем жизнью, чтобы вернуть тело товарища в лоно земли обитаемой, потому что так нам велит наше сердце. Мы идем за останками смертоносными тропами по зову души. Ведь и сам альпинизм – порождение зова души. А если по логике, то мы воздаем душе, поскольку она в человеке так же важна, как и разум.

А если по логике: может, ясные, точные, очевидные аргументы наших зарубежных собратьев всего лишь соображения конъюнктуры? Может, они от тактики, а не от стратегии альпинизма? Может, это уже вопреки всякой логике

– альпинисту легче, веселее, спокойней, если он знает: случись с ним несчастье, останки его не будут частью затерянного, необитаемого хаоса? Может, ему спокойней, если он знает, что люди зафиксируют значимость его жизни именно тем, что, рискуя собственной жизнью, снимут с горы его тело, чтобы покоилось ближе к ним? А если так, то ведь это в интересах развития альпинизма. Хоть «интересы» – слово здесь неуместное. Но ведь я рассуждаю с точки зрения чистой и очевидной логики.

Может, наконец, это способ напомнить живым о святости человеческой жизни? И это стратегия с далеким, уходящим во все человеческое будущее прицелом?

И все-таки каждый раз, когда узнаю, что при транспортировке тела погибли люди, я отрекаюсь от собственных взглядов на этот счет. Тогда я думаю: жертвовать жизнью можно только в одном случае – ради жизни.