Дмитрицкому надоело, тяжко стало жить скитальцем, бродить тенью, прятать себя от людей.
– Вот, – сказал он сам себе, сидя на нарах в подпале, окованный и по рукам и по ногам, – верно, этого не избежать никакому мудрецу в жизни: не железо, так болезнь прикует к нарам!… Что, брат Вася? Ведь здесь ты на своем месте, причалил к берегу!… Кто здесь свесит человеческую твою природу с наживной, звериной. Правда, что ты не диким был зверем, да и не дворовой скотиной. Но тебе, может быть, не нравится эта существенность? Ты, может быть, желаешь, чтобы оковы вдруг спали с тебя? хочешь свободы, воли, неги, роскоши гарема, толпы друзей и приятелей, рабов и рабынь, хочешь вина, хочешь поставить трильон на карту, обыграть всех беспутных, мотов, скряг и жил, чтоб облагодетельствовать все бедное человечество?… Все это можно, Вася, только пожелай, усни крепким богатырским сном – во сне, чего хочешь, того просишь, и все дастся и удастся тебе. Спи, друг! Если не спится, то покати перед собою колесо или морские волны; вообрази, что ты опускаешься на дно добывать земное счастие, и ты непременно заснешь!
Дмитрицкий зевнул и в самом деле заснул крепким сном. Поутру его разбудили, чтоб вести к допросу. Он проснулся смутен.
– Фу! какой сон! – проговорил он, – хуже бессонницы в тюрьме и в оковах!…
– Ну, очнулся ли? марш! – крикнул солдат.
– Насилу очнулся!… Прескверный, брат, сон!…
– Что, казнили, что ли, тебя во сне?…
– Нет, мне снилось, напротив, что я казню людей, да и спрашиваю: как же это так! ведь наперед меня надо казнить? «Ничего, – мне отвечают, – это так следует; придет и твой черед; явному явное, тайному тайное, наружному наружное, а внутреннему внутреннее; так уж следует по закону».
– Да, да, да, толкуй, – сказал солдат, – вот дадут тебе припарку!
– Что ж делать, брат, уж это, верно, так следует по закону, – сказал Дмитрицкий, приподняв оковы на ногах за привязанную к ним веревочку, чтоб они не волоклись по земле и не мешали идти.
Его привели в присутствие. Присутствующие взглянули на его одежду, на его наружность, которая не похожа была на разбойничью, подивились и стали допрашивать.
Странные, равнодушные ответы его еще более привели всех в недоумение.
– Кто ты такой?
– Право, сам не знаю теперь, кто я такой, – отвечал Дмитрицкий.
– Из каких мест ты родом?
– Я не на месте родился, а дорогой,
– Ты ли Трифон Исаев?
– Я ли Трифон Исаев? Хм! Ну, нет, Трифоном Исаевым я никогда не был, – отвечал он усмехаясь.
Не добившись из ответов Дмитрицкого толку, его поставили на очную ставку с пойманными разбойниками, но и они дивились, смотря на него, и не признали своим атаманом.
– Кто ж ты такой? – спросили его снова.
– Кто взял меня и представил сюда, тот, вероятно, должен знать это, – отвечал Дмитрицкий.
– Послать за Петром Фадеевичем Куминым. Усатый сыщик, поймавший разбойников, явился.
– Господин Кумин, этот человек говорит, что вы знаете его, – сказал один из присутствующих.
Кумин смутился.
– Да, я узнал его, – отвечал он, – но не верю глазам своим… кажется, если не ошибаюсь, господин поручик Дмитрицкий, мы служили в одном полку.
Все присутствующие с новым удивлением взглянули и на Кумина и на Дмитрицкого, который равнодушно осматривал Кумина.
– Каким же образом вы представили этого человека за атамана пойманных разбойников?… Что это значит?
Кумин оробел от этого вопроса.
– Извините… Ей-ей, понять не могу, каким это образом случилась такая неосторожность… Ночью, в суматохе…
– Самым простым образом, – перервал Дмитрицкий, – схватили меня за атамана разбойников, вот и все.
– Ошибка… Простите меня! – прибавил Кумин, обращаясь к Дмитрицкому.
– Хм! если ошибка, так ошибка в фальшь не ставится, – отвечал Дмитрицкий.
– При вас были бумаги и имущество? – спросил один из присутствующих.
– Без сомнения, что все было; но я не знаю, куда это все девалось.
– Все это будет отыскано, – сказал Кумин, – вы, господин Дмитрицкий, имеете полное право на меня жаловаться начальству; я за ошибку буду отвечать… меня отрешат от должности, но по старому товариществу…
– О, не беспокойтесь, и не подумаю жаловаться, но я желаю знать, что вы будете со мной теперь делать? – спросил Дмитрицкий.
– Вы свободны, – сказали присутствующие, приказав снять оковы с Дмитрицкого, – вы так снисходительны к непростительной ошибке господина Кумина. Но каким же образом мы сделаем, чтоб это происшествие не дошло до начальства?…
– Если они не изъявляют претензии, так мне только стоит переменить рапорт, – сказал Кумин.
– А если это как-нибудь откроется? Кто ж нам поверит, что мы отпустили господина поручика Дмитрицкого, а не атамана разбойников? Нет, этого дела так решить нельзя.
– Если они прощают меня, за что же вы хотите меня погубить? – сказал Кумин.
– Каким же образом поступить иначе? Особенной ответственности, впрочем, нельзя вам ожидать, тем более что ответчик претензии не изъявляет… Доставьте только нам бумаги, а их возьмите на поруки.
– Странная путаница, – сказал Дмитрицкий, – но во всяком случае сам я распутывать не буду.
– Не угодно ли вам побыть покуда у меня, господин Дмитрицкий? – сказал Кумин.
– Отчего ж не так; готов быть там, где прикажут; мне все равно.
– Вы сердитесь на меня; но сами посудите: решился ли бы я сделать что-нибудь неприятное бывшему товарищу?
– О, помилуйте, я знал вас всегда за отличного человека, – отвечал Дмитрицкий.
– Что только вам нужно, я всем готов служить вам…
– Покуда ничего не нужно: разве только арестантскую порцию хлеба, мне хочется есть.
– Сделайте одолжение, не корите уж меня… сию минуту мы позавтракаем, как следует, и по старой памяти выпьем бутылочку шампанского.
– «Вот, нежданно негаданно, навязалась старая– память!» – подумал Дмитрицкий, которого Кумин привез в свой дом, поместил в свой так называемый кабинет, нарядил вместо заскорузлого от грязи длинного сюртука в свое пальто и представил жене своей, как старого приятеля, которого спас от напавших на него разбойников.
– Ах, как это ужасно! – проговорила бледная луна, водруженная на тощий стан, приседая перед Дмитрицким и прося его садиться.
– Домна Яковлевна, надо чего-нибудь нам позавтракать, знаешь, питательного, да бутылочку упоительного.
– Прикажи, пожалуйста, сам, – отвечала торопливо супруга Кумина, всматриваясь в Дмитрицкого. – Ах, боже мой! – продолжала она, – как ваша наружность мне знакома!… Никак не могу припомнить, где мы встречались?…
– Да, и мне знакома ваша наружность, – отвечал памятливый Дмитрицкий, узнав в Домне Яковлевне деву-поэта, которую он видел на литературном вечере у Михаила Памфиловича Лычкова, – позвольте… именно; мы встречались с вами в Тамбовской губернии! кажется, так?
