Город был взят, и вскоре зеленое знамя с серебряными рыбами, развевавшееся над дворцом, сменилось английским флагом.
Как только англичане заняли город, Алжерон собрал своих людей и двинулся в лагерь. По дороге к нему присоединился арьергард, и вместе с ними он направился в штаб-квартиру к главнокомандующему, без приказания которого вступил в бой. Андре, весь черный от порохового дыма, в разорванном платье скорее походил на взятого в плен мятежника, чем на сподвижника ехавшего с ним рядом героя-офицера. У Кашмирских ворот они встретились с главнокомандующим Николсоном. Генерал с недоумением окинул взглядом Андре и, обратившись к поручику, сказал:
– Поздравляю вас, Алжерон, вы явились как нельзя более кстати и сослужили нам немалую службу. За этот подвиг вас не в очередь произведут в капитаны… Но кто это с вами? – спросил он, указывая на Андре, который слез с коня и скромно остановился позади Алжерона. – Ведь вы знаете мое распоряжение не щадить мятежников, захваченных с оружием в руках, а у него, смотрите, вся сабля в крови.
– Простите, генерал, – подхватил с живостью Алжерон, – мой приятель Андре Буркьен не бунтовщик, а честный, благородный юноша, храбро сражавшийся в рядах наших солдат.
При этих словах стоявший в стороне полковник оглянулся, быстро подбежал к Андре, обнял его и, обратившись к генералу, воскликнул: «Это мой сын! Мой Андре!» Все произошло так неожиданно, что Андре в страшном волнении только и мог проговорить: «Отец!» – и лишился чувств.
Буркьен на руках отнес сына в палатку и быстро привел его в чувство. Лишь только Андре открыл глаза, отец дрожащим голосом спросил:
– А где Берта?
– Вот она! – отозвался лейтенант Алжерон, входя в палатку с Бертой, Мали и Миана.
Невозможно описать радость отца и детей, свидевшихся после столь долгой, казавшейся им вечной разлуки. Андре и Берта в нескольких словах рассказали отцу о своих приключениях. Буркьен горячо обнял доброго Мали и его приятеля Миана и в свою очередь рассказал, как он, воспользовавшись наступившей после взятия фактории сумятицей, добрался до джунглей, а затем с помощью одного из своих слуг и до Агры. В Агре формировалось ополчение, он поступил в один из полков, а там скоро его назначили начальником большого отряда. Не зная усталости, не щадя сил, он всюду, где только мог, дрался с повстанцами, мстя им за гибель своих детей.
Прошло одиннадцать лет после рассказанных здесь событий. В июле 1868 года случилось мне побывать как-то в Каунпоре. Раз после обеда отправились мы со знакомым офицером английского гарнизона посмотреть развалины Битурского замка. На обратном пути офицер мне и говорит: «Зайдемте-ка к соседям на Гандапурскую факторию – лучше ее у нас во всем краю нет. Вам приятно будет заглянуть туда, увидитесь со своим соотечественником Буркьеном. Примут нас отлично – Буркьены очень радушные люди. Живет там еще капитан Алжерон, зять хозяина фактории, очень милый человек, – мы с ним большие приятели».
И правда, в Гандапуре нас приняли с редким гостеприимством. Буркьен как узнал, что я француз, ни за что не хотел со мной расстаться. Да и мне самому, скитавшемуся по воле рока вдали от милой сердцу Франции целых пять лет, казалось, что в этом уголке Индии я опять на родине. Здесь я познакомился с героями этого правдивого рассказа. Андре стал высоким, красивым молодым человеком; он управлял всеми делами в фактории, заново, еще лучше прежнего отстроенной. Ему помогал в хозяйстве его зять, капитан Алжерон. Как только наступило спокойствие в стране, он женился на Берте, вышел в отставку и поселился в Гандапуре. Встретился я там и с Мали и Миана. За свою верность и расторопность Миана пользовался неограниченным доверием хозяев – его поставили главным над всеми служащими в фактории. Не было только его неизменного друга Ганумана. Недолго пришлось Гануману прожить в Гандапуре; занемог как-то бедняжка, немного поболел и умер. Мали стал совсем стареньким, часто похварывал и, греясь на солнышке, целые дни проводил в беседе со своей Сапрани, все такой же умной и резвой.
Разговорился я как-то со старым заклинателем. Вдруг видим, бежит дедушка Буркьен по аллее, а внучата за ним вдогонку, кричат, смеются, и далеко по саду раздаются их звонкие, веселые голоса. Сзади всех шла Берта, мать шалунов. С любовью смотрела она на своих детишек, и, казалось, не было на свете матери счастливее ее.
– Ведь это тебе, Мали, они обязаны своим счастьем, – сказал я.
– Нет, сагиб! – возразил он. – Я был только слабым оружием в руках Божьих. Он посылает тучи, Он же и рассеивает их, а солнце всего ярче светит тогда, когда лучи его пробиваются сквозь темные тучи.
Р. Баллантайн
Коралловый остров
Скитания всегда были моей страстью, радостью моего сердца, солнечным светом существования. В детстве, юношестве и взрослым уже человеком я всегда был скитальцем.
Была темная, дикая ночь, бушевала буря, когда я родился на пенящейся груди широкого Атлантического океана. Отец мой был моряком, дедушка – капитаном и прадед – морским офицером. Никто точно не мог сказать, чем занимался его отец; но моя дорогая матушка утверждала, что он был моряком, дед которого, со стороны матери, был моряком королевского флота. Во всяком случае, мы знали, что, проследив нашу родословную, можно было убедиться в непосредственной связи нашего семейства с водным пространством. Так было с обеих сторон, потому что моя мать всегда отправлялась с отцом в море во время его длинных путешествий, таким образом проводя большую часть своей жизни на воде.
Вот почему и я унаследовал бродяжнический дух. Вскоре после моего рождения отец мой, будучи уже пожилым, вышел в отставку, приобрел небольшой коттедж в одной из рыбацких деревень западной части Англии и устроился оседло, чтобы провести вечер своей жизни на берегах моря, которое в течение многих лет было его домом.
Вскоре после этого начал проявляться скрытый во мне непоседливый дух. Когда мои младенческие ноги уже окрепли, я, не удовлетворяясь ползанием на коленях, начал становиться на ноги, чтобы ходить как человек. Все эти попытки кончались неудачей. Однажды, воспользовавшись отсутствием моей дорогой матери, я сделал некоторое усилие, увенчавшееся, к огромной моей радости, неожиданным успехом. Я фактически достиг порога и, стукнувшись об него, с треском вылетел в лужу грязной воды, расположенную перед домиком моего отца. О, как живо представляется мне ужас моей бедной матери, когда она, вернувшись, нашла меня барахтающимся в грязи, среди стаи крякающих уток. С какой нежностью она сняла с меня насквозь промокшую одежду и обняла мое маленькое тельце.
