Позвонил кому-то, занес в блокнот мелким косым почерком две неровные строки и, обернувшись ко мне, не отрываясь от трубки, сказал:
— Поедешь вот по этому адресу… Там пересыльный пункт.
Я попрощался с ним. Часа через два получил назначение и оказался перед проходной у высокого забора где-то в районе Красноказарменной улицы. Справа от меня дымили трубы «Серпа и молота».
Командир огневого взвода Антонов, молодцеватый и сухощавый лейтенант, бегло осмотрел меня, одобрительно кивнул и отправил на занятия. Вечером я не находил себе места. Забрался на третий этаж соседней, самой высокой казармы и остановился на лестничной площадке. Окно выходило на Лефортовский вал. За ним стояло багровое зарево. Солнце уже село, и слабеющий свет зари пробивался через дымную завесу над заводским двором. Здесь меня заметил Антонов.
— Ты что, Никитин?
— Так, товарищ лейтенант… Там дом.
— Дом? Какой дом? — не понял он.
— Там… за «Серпом», Сейчас одна бабка там живет.
— Ты что, дома не побывал, Никитин?
Я рассказал лейтенанту, как все получилось: как утром приехал на вокзал, потом — в партизанский штаб, на пересыльный пункт.
— Успел бы и домой заехать… горе луковое.
Я чувствовал себя мальчишкой.
— Ну вот что, — рассудил лейтенант, — завтра утром подойдешь ко мне.
…Рано утром я шагал уже по Золоторожскому валу. Слева дымили на заводских путях паровозы; старые, покрытые копотью корпуса с выбитыми стеклами гудели и светились синими огнями в проемах высоких окон. У меня в кармане гимнастерки лежала увольнительная. Антонов заполнил ее утром, подмигнул и сказал:
— Если у бабушки табачок цел… Понял?
— Понял, товарищ лейтенант!
Он встал из-за столика, хлопнул меня по плечу и сказал:
— Сидим тут… без матчасти. И сколько просидим, неизвестно. Но к отбою чтобы как штык!
Я вышел на заставу Ильича, свернул направо. Передо мной лежала площадь Прямикова, на крутом берегу Яузы, на зеленевшей горе, раскинулся Андроников монастырь, полуразрушенный и поникший. Я прошел по скверу, попал на Тулинскую улицу, потом повернул на Малую Андроньевскую, увидел свой дом… Подошел к окну, постучал. Моя бабка Ольга Петровна выглянула из окна, отдернув занавесочку, с минуту присматривалась ко мне, и глаза ее засветились. Я зашел в ворота, поднялся на ступеньку, подошел к двери, и тут дверь открылась, и бабка, плача, причитая, вытирая слезы, приговаривая, засуетилась и побежала зажигать керосинку, и побежала к комоду, чтобы показать мне письма дяди моего, фронтовика, и письма моего двоюродного брата, и засыпала меня вопросами, на которые я не успевал отвечать, и потом наконец села и стала рассказывать о моей матери… И хотя я почти все знал о ней, я внимательно слушал и читал письма матери из эвакуации, а потом она рассказывала о моей тетке, которая жила на Землянке, о себе самой, о соседях…
— А я вчера Тамарку Пахомову видел, — перебил я ее.
— Брат у нее на фронте, давно не пишет… — сказала бабка. — А я вот в очереди с матерью Кости Бескова часто стою, помнишь?
— Помню, как же! А как Ромка?
— Ромка на фронте. Замолчал что-то.
— Климовы?
— Оба на фронте, и отец и сын, а младший еще в школу бегает.
— А я ненадолго — проездом. Завтра уезжаю… даже сегодня.
— Да как же так быстро-то?
— Да вот так, к сроку поспеть надо… Давай-ка ключ от сарая, дров нарублю.
— Да дрова-то не получены еще, Валюта. На рогожском складе дрова надо получить…
Я получил дрова, привез и потом до обеда колол их у нашего сарая, где теперь врыты были противотанковые ежи, сваренные из рельсов.
Ко мне подошел паренек в большой серой кепке.
— Валентин, здорово!
— Ты кто?
— Я Серега…
— Серега! Я тебя не узнал.
Это был Сережка Поликарпов с нашего двора. Дом, где он жил, выходил на Библиотечную улицу. Там росли клены, и мы когда-то, лет пять назад, еще собирали кленовые вертушки и пускали их в полет с пожарной лестницы. Теперь он стоял передо мной худой, в длинных широких брюках, сильно выросший. Серые прищуренные глаза его смотрели совсем по-взрослому, хотя он был моложе меня на три или четыре года.
— Закурить хочешь? — спросил он.
— Откуда у тебя?
— Да я работаю… зарабатываю.
— Ну давай!
Мы закурили. Полдень давно миновал, и над кирпичной стеной, отделявшей наш двор от склада, с тонким, едва уловимым свистом проносились стрижи, их черные острые крылья резали синь неба свободно и уверенно: два—три движения, совсем легких, даже небрежных, — и стриж взмывал над нами и проносился, наверное, уже над Крестьянкой или над Таганкой.
— Где работаешь, Серега?
— Да там… — Он замялся, и глаза его как будто раскрылись шире, и в них было что-то от сознания собственной вины, я это угадал, меня не проведешь.
— Ну, так?.. — спросил я снова.
— На базе… — Он сплюнул. Помолчал и добавил: — А та как на фронт попал?
— Да очень просто. Пошел куда надо и потребовал.
— Меня вот не взяли… — Он затянулся, потом неумело выпустил дым и закашлялся. — По возрасту. Ты в отпуск?
Я рассказал.
— Здорово! — воскликнул он, когда я заговорил о партизанах, о капитане, о друзьях. — Ты теперь туда? — спросил он восхищенно. — На фронт?
— Да, получил назначение.
— А я твоей бабке дрова здесь колоть помогал, в прошлом году. Спрашивал о тебе. Она сказала, давно не писал, я уж подумал, что… А может, мне?.. — Он остановился, потом взглянул на меня, но я не сразу понял значение этого взгляда.
— А чего! — сказал я, — Давай в военкомат!
— Ладно. — Он сплюнул и отвернулся. Заломив кепку, смотрел на вылетевших чиграшей: на соседнем дворе была хорошая голубятня, и было странно видеть в небе совсем мирных, медлительных птиц. — Давай помогу, — сказал Серега.
Он вырвал у меня топор и довольно ловко расколол полено, лотом еще несколько.
— Я стрелять умею.
— Да ну?
— Валь, сколько еще война продлится, скажи?
— Теперь уж недолго ждать.
— Недолго, все так говорят. Ты скажи, в каком году: в этом или в следующем?
— Думаю, в следующем. Должно быть, в следующем, Серега.
— Нужно, чтобы в этом закончилась, — сказал Серега. — Так?
— Так-то оно так… Повоюем — увидим.
— Валь!..
— Что?
— Да нет, ничего… Поезжай.
— Чудак ты, а куда ж мне деваться?
…Я взял узелок с полотенцем, мылом, чистой манкой и пошел в баню к Рогожскому валу, а когда вернулся, то увидел накрытый стол, и на льняной скатерти бабкин сервиз, и блюдечко с вареньем из рябины, блины из тертой картошки. И сухари, и настоящий чай… Бабка не уставала выведывать у меня про мой житье-бытье, про мои приключения и называла меня мытарем А я сказал, что мытарь — это сборщик податей.
