С нетерпением дожидаясь вечера, я все время думал: «Для чего он позвал меня к реке?» Мысли упорно крутились вокруг гранат. Может, Юрка только притворяется, что гранаты не интересуют его? Он ведь еще как следует не знает меня, потому и не хочет пока быть откровенным... А что, если мы рванем гранатами дом, где расположился комендант, сухопарый злой немец?! Комендант, змея фашистская, прикатывал в село внезапно, на бричке, и лупил палкой каждого, кто попадался на улице, потому что при оккупантах ходить днем по улицам запрещалось: все должны были работать в поле. Сухопарый фашист в очках считался «сельскохозяйственным комендантом» четырех сел. Он забрал под квартиру здание школы в соседнем селе, километрах в четырех от Дубравки. Если ночью поплыть на лодке по течению, то даже и весел брать не надо — через час будешь там. А потом — садами, мимо клуба... Те места я хорошо знал.
...В затоне было тихо и пахло осокой. Сняв штаны, я осторожно вошел в теплую воду. Ноги погрузились в мягкий ил. Со дна поднялись пузырьки. Над головой пролетела потревоженная утка.
Юрка-Ленинградец сидел на повозке, опустив ноги в воду, и курил козью ножку. Я встал на колесо, уселся рядом с Юркой. Потемневший от дождей брезент по-прежнему лежал на передке. Металлический серый ящик радиостанции тускло поблескивал при свете луны. Юрка-Ленинградец швырнул окурок в воду и спросил:
— Умеешь держать язык за зубами?
Я промолчал. Что можно было ответить на такой обидный вопрос?
— Понятно, — кивнул он. — Сейчас мы возьмем эту штуку, — рука Юрки легла на корпус радиостанции, — и отнесем на берег. Я пробовал сам, да она тяжелая, едва не утопил.
— На кой тебе рация? — разочарованно спросил я. — Питания нет, а без питания грош ей цена. Думал я снять с нее кое-какие детали, да жалко стало портить, хотя все равно ей пропадать...
— Вот этого я и боялся, — признался Юрка. — Отвинтил бы ты кое-что и сделал бы самое худшее, что только мог в жизни. Ну-ка, взялись!
Мы развернули брезент и положили на него металлический ящик, — он и вправду был тяжеленный. Едва не уронив, сняли рацию с повозки. Ощупывая босыми ногами мягкое податливое дно, медленно побрели к берегу. Несколько раз останавливались передохнуть, пока наконец взобрались наверх по крутой тропинке, что вела по откосу обрыва. Возле подворья, где раньше помещалась колхозная бригада, нас ждал пасечник. Он стоял под яблоней босиком, без фуражки.
— Несите в хату, — вполголоса бросил дядька Данила и пошел вперед, к своей мазанке, что белела над обрывом.
Отсюда, с обрыва, я с хлопцами еще позапрошлой зимой спускался на лыжах да так, что дух захватывало...
Данила Резниченко жил одиноко, проводив в армию дочь, чернявую веселую Варьку, которая работала фельдшером в нашей больнице. Жена пасечника давно умерла, я ее даже не помнил. Мы, ребята, побаивались этого угрюмого с виду бородача. Высокий, плечистый, похожий на цыгана, дядька Данила всегда хмурил мохнатые брови и гонял нас с подворья бригады...
Мы втащили свою ношу в сени. Из сеней одни двери вели в каморку, там тускло мерцал огонек коптилки. Рядом с низеньким топчаном, на котором, видно, спал Юрка-Ленинградец, стоял широкий дубовый стол, заваленный мотками проволоки, обрезками латуни, разным металлическим хламом. В каморке остро пахло бензином. Многие сельчане выменивали у немецких водителей бензин: за неимением спичек люди охотно обзаводились самодельными зажигалками.
Наверное, Юрка хранил бензин в глиняной тыкве, стоявшей подле топчана у стены. Рядом с тыквой выстроились с полдюжины разнокалиберных бутылок. На столе я увидел также примус и медный увесистый паяльник. Между кусками проволоки были в беспорядке разбросаны плоскогубцы, отвертки, напильники, всякий мелкий инструмент, к которому я всегда был неравнодушен, так как привык к нему с детства. Отец работал в колхозе кузнецом. Дед тоже был кузнецом, или, как у нас говорят, ковалем. Оттого и фамилия наша Коваленки. Отец ушел на фронт. Через неделю появились фашисты. Вскоре к нам заявился «Тады», сгреб отцовские инструменты, сунул в мешок. «Конфискация колхозного имущества по приказу немецкой власти, — заявил он тетке. — Если ты не согласна, тады я тебя в айн момент заарестую». Тетка плюнула вслед старосте и заплакала. Позже я узнал, что «Тады» пропил в соседнем селе инструмент вместе с мешком.
Пока я разглядывал каморку, Юрка-Ленинградец разжег в сенях примус и накалил паяльник. Присев на корточки перед рацией, сказал мне:
— Ну-ка, посвети.
Я держал коптилку, а он, быстро сняв заднюю стенку металлического ящика, погрузил раскаленный паяльник в хаотическое сплетение проводов. Орудуя паяльником и кусачками, Юрка через несколько минут выудил из нутра радиостанции десятка два деталей. Мне были знакомы лишь реостат и два сопротивления, остальное я видел впервые. Разложив все добро на столе, Юрка смахнул ладонью со лба капли пота и пнул ногой искалеченную радиостанцию.
— Этот хлам теперь надо выбросить!
Расспрашивать я не решился, он ничего не объяснял. Мы вновь подтащили металлический корпус к брезенту и, спотыкаясь впотьмах, спустились вниз, к берегу. Взлетели брызги, рация скрылась под водой.
В траве звенели цикады. Раскаленное солнце висело над степью. В воздухе стоял зной, парило как перед дождем. Дорога, извиваясь меж курганами, которые в нашей округе называли Казацкими могилами, серой лентой тянулась к степному горизонту.
Юрка жевал стебелек, задумчиво глядя в небо. Я, лежа на животе, наблюдал, как суетятся в траве большие коричневые муравьи. Между мной и Юркой, под кустиком полевых ромашек, стоял деревянный ящичек. Не тот, похожий на шкатулку ящичек, который я увидел в руках у него в камышах, когда мы впервые столкнулись лицом к лицу. Ящик, возле которого бегали муравьи, напоминал большую почтовую посылку, обитую по углам латунными пластинами. На верхней крышке поблескивали ползунковые переключатели, сбоку ежиком топорщилась антенна, спаянная из множества тонких стальных проволочек.
Мы пришли к Казацким могилам еще на рассвете. Свой странный ящик Юрка нес за спиной в рваном мешке. Я не мог понять, что он намерен делать за селом, ради чего мы жаримся под солнцем. Но все же интуитивно чувствовал какую-то связь между нашим ожиданием, рацией, выброшенной в затон реки, и мастерской Юрки-Ленинградца в хате пасечника Резниченко. Но какова эта связь? Чем занимался Юрка в своей каморке? Почему он привел меня сюда, к наезженной дороге-тракту, а не куда-нибудь в другое, более укромное место?
Думая обо всем этом, я ощущал всем телом тепло прогретой земли, с наслаждением вдыхал пьянящий аромат трав. Звон цикад и зной убаюкивали, голова клонилась вниз, глаза слипались. Я положил щеку на ладонь, и приятная дрема разлилась по телу.
