Но где его найдешь? Она едва держалась на ногах, а в кармане оставалось всего сорок су.
Надо ли было изо дня в день влачить жалкое существование, сводить концы с концами, экономить на всем на свете, чтобы теперь остаться у разбитого корыта? Придется теперь умирать с голоду?
Да, в Париже умирают от голода… В столице мира часто умирают от голода… Что делать? Просить милостыню? Продать свое тело первому встречному?
Внезапно бедняжка Мими разразилась рыданиями и поведала матери об их бедственном положении.
Несчастная калека часто представляла себе подобную ситуацию.
— Ну что ж, — говорила она себе, — если уж мы докатимся до такого, не останется другого выхода, кроме как наложить на себя руки.
И вот теперь, голосом, прерываемым рыданиями, дрожа всем телом, она сказала дочери:
— К чему такая жизни, состоящая из одних страданий? Разве выпал нам хоть один спокойный денек? Разве могли мы хоть раз не опасаться следующего дня? Мертвые не хотят есть… Мертвые не мерзнут… Их никто не может обидеть… Никто не может обесчестить…
Мими тихо плакала, не говоря ни слова, и сознавала, что ее мать права.
Да, лучше умереть, чем агонизировать в течение дней, месяцев, лет…
Но при мысли о смерти непреодолимый ужас леденил ее душу…
Все ее семнадцать лет, вся энергия трудолюбивого ребенка, надежда, теплившаяся в глубине ее души, — все протестовало против такого жестокого решения…
Что бы ни утверждали моралисты, последователи философии Жан-Жака Руссо[41], — люди, добровольно уходящие из жизни, вовсе не трусы.
Напротив, надо немало мужества, чтобы бестрепетно принять боль, и устрашающее приближение небытия, и муку агонии, и одним ударом убить надежду, которая, несмотря ни на что, теплится в душе до последнего мгновения.
Со своей стороны, старуха мать, повинуясь логике, присущей исстрадавшимся людям, считала себя вправе распоряжаться жизнью по собственному усмотрению. Если уж ей что-то и принадлежало, то это, безусловно, ее жизнь.
Она слышала от священников, что самоубийство — грех перед Богом. Отчего же Бог не исцелит ее? Почему он не дарует ей работу? Почему Бог допускает, чтобы оскорбляли ее дочь?
К тому же еще в молодые годы она наслушалась, как хорошо одетые господа разглагольствуют о самоубийстве.
Однажды один из таких краснобаев выступал на сахарном заводе, где она работала, когда на предприятии участились случаи самоубийств.
Он вещал то же самое, что и кюре[42], но называл самоубийство «преступлением перед обществом».
Тогда-то она и задала себе вопрос: каким образом, уходя из мира, грешила она против общества, платившего за ее труд гроши, дававшее ей самое скудное пропитание, лишавшее ее отдыха и не обеспечивавшее куска хлеба на старости лет. Так и не найдя ответа, она решила:
«Болтайте что хотите, поступайте как знаете. Вы со мной ничего не сможете поделать, я улизну от вас, палачи, вампиры, питающиеся нашим потом и кровью».
Час настал. Лучше было умереть сразу, чем долго агонизировать на больничной койке, чем увидеть, как дочь пойдет на панель. Бедная малышка Мими, она хочет того же, чего и мать. Но в ней меньше решимости. Ее юная душа трепещет при мысли о черной пустоте, где сгинут и красота, и молодость, и любовь. Да, любовь! А почему бы и нет? Девушке, чье тело целомудреннее, а душа чище, чем у любой богачки, только что померещился светлый проблеск на мрачном горизонте ее жизни.
Юноша, спасший ее, рискуя жизнью, был красив, силен и, наверное, добр… Хоть он и простой рабочий, хоть он еще и совсем молод, но счастлива будет женщина, идущая с ним рука об руку по жизненной дороге.
Его самопожертвование было столь внезапным, а поведение — таким почтительным и сдержанным, что это поразило Мими.
Она возвращалась в мыслях к молодому человеку, которому скромность не позволяла искать с ней повторной встречи.
Девушка говорила себе:
«Ах, как бы я его любила, если бы… Если бы жизнь моя не была столь печальна, а будущее — столь безнадежно…»
Бедняжка Мими!
О да, само собой разумеется, она уйдет вместе с матушкой… Но ей будет от всего сердца жаль расставаться со своим спасителем!.. Она не решалась тешить себя мыслью, что он будет помнить ее…
Но, однако, к чему об этом думать?
Разве несколько редких счастливых мгновений окупают нищету и горе, которые длятся постоянно… постоянно…
И все же, уже приготовившись разом со всем покончить, калека спросила себя: «А все ли возможное я сделала для того, чтобы как-нибудь выпутаться из ужасного положения?»
После длительных колебаний она мысленно ответила: да, все.
Но на самом деле — далеко не все.
Осталась еще одна крайняя, почти безнадежная мера, но хватит ли у нее горького мужества к ней прибегнуть?
Решится ли она признаться, что никакая она не вдова, что Казен — ее девичья фамилия, а дочь рождена без отца в юридическом значении этого слова?..
Мими ни о чем не догадывалась.
Придется ли ей краснеть перед дочерью, посвящая в печальную историю о том, как один из финансовых воротил, барон, обманул ее доверие?
Она искала окольный путь и решила, что ей удастся и сохранить в глазах дочери свое доброе имя, и выйти из затруднительного положения, хотя гордость ее страдала.
Она попросила Мими:
— Выдвинь из секретера левый ящичек и подай его мне, дорогая.
— Вот он, мамочка. — Дочь догадалась, что сейчас произойдет нечто важное.
Больная разыскала в ворохе бумаг небольшой запечатанный пакет, затем, превозмогая себя, вскрыла его. Мими из деликатности отошла в другой угол комнаты и в волнении ожидала, какое решение примет ее мать.
В пакете оказались пожелтевшие письма и выцветшая фотография, на обороте которой были написаны следующие слова:
«Сюзанне — навек, в память о нашей любви. — Люсьен».
Это было восемнадцать лет назад.
Горькая улыбка тронула бледные губы калеки, и она прошептала:
— Презренный негодяй!
Женщина с трудом нацарапала на листке бумаги несколько строк, вложила записку и фотографию в чистый конверт, запечатала его и надписала адрес:
«Господину Л. Ларами в собственном доме.
Улица д’Анжу, Париж».
Она еще долго не решалась вручить свое послание дочери.
Наконец, отбросив колебания, подумала: «Э-э, помереть мы всегда успеем!»
И прибавила вслух:
— Отнеси письмо по этому адресу, родная. Попросишь господина… Ларами… лично. Если его не будет, вернешься с письмом домой.
