Нежданная встреча оставила на сердце чувство какого-то просветления, которое не в силах были омрачить затяжные дожди, начавшиеся со дня ухода Такыя и не прекращавшиеся много дней подряд. На Хадию нашло какое-то наваждение, она и думать была не в состоянии о хозяйстве, словно не пустели полки в пещере, не таяли день ото дня продукты, словно не надвигалась длинная и холодная зима. Одна мысль глодала Хадию: увидит ли она снова своего Такыя? Вновь и вновь женщина вспоминала события той ночи, каждое слово, каждый поцелуй и каждое объятие. Длинными вечерами, когда за стенами пещеры шумели ливневые дожди, Хадия вновь и вновь, сидя у костра, вспоминала свои разговоры с Такыем той ночью, когда они отдыхали после жадной любви друг к другу. Тогда Хадия пыталась выяснить как можно больше у парня, чтобы представить себе, что происходит в том мире, о котором она столько грезила.
— Скажи, Такый, жатву завершили?
— Еще и не начинали.
— А в мешках у тебя что было? Разве не зерно?
— Видела, что ли?
— Видела.
— Экая ты глазастая… Там прошлогоднее зерно было.
— И куда ты его вез?
Такый, явно недовольный расспросами, неохотно пробурчал:
— Много будешь знать, скоро состаришься…
Все же понемногу Хадие удалось его разговорить. И чем больше Такый говорил, тем жарче становилась его речь, чувствовалось, что говорит парень о чем-то очень наболевшем, не дающем ему покоя ни днем, ни ночью. Почему-то он доверился Хадие и рассказал ей о многом. Может быть, потому, что все это долго приходилось скрывать от других. И о какой-то коллективизации, начавшейся в деревне, и о богачах, которых теперь зовут кулаками, и о том, что весь скот и инвентарь теперь заставляют сдавать в колхоз. Кое-кто более или менее зажиточный скрылся из Асаная, осели кто в Бухаре, кто в Ташкенте, а кулаков собираются ссылать в Сибирь…
— Выходит, ты кулак? — перебила вопросом Хадия.
— Какой я кулак? — в сердцах выругался Такый. — Мы — середняки, нас пока не трогают. Но ведь это пока, а что завтра-послезавтра будет, один Аллах ведает.
— А кто «не трогает»? — снова наивно спросила Хадия.
— Советская власть, кто же еще. Подожди, и до твоего хутора черед дойдет, и туда доберутся.
Время от времени Такый, видно, сильно истосковавшийся по женской ласке, притягивал Хадию к себе, но она ласково, настойчиво принуждала его рассказывать дальше…
Дожди наконец пошли потихоньку на убыль. Хадия, взяв себя в руки, весь световой день проводила в лесу, заготавливая съестное впрок. Однако лес в этом году не баловал своих обитателей: с середины лета почти непрерывно шли дожди, и все, что можно было бы использовать в пищу, пропадало.
На третий день после прекращения дождей она заметила Такыя, еще на подходе. На этот раз он снова вел за поводья тяжело груженую лошадь. Дождавшись, пока Такый остановится и снимет груз с лошади, Хадия подбежала к нему. Слабо улыбнувшись, он встретил ее вопросом:
— Ты здесь живешь, что ли?
Хадия, совершенно машинально, соврала:
— Нет, мы только сегодня пришли.
И тут же густо покраснела от невольной лжи. Такый едва заметно усмехнулся, видно, почувствовав ложь в ее словах, но разоблачать не стал. Попросил только:
— Я сначала хочу добраться до нужного места, а ты меня жди, хорошо?
— Зерно нового урожая? — спросила Хадия, кивнув на мешки.
— В такую погоду какой может быть урожай? Рожь повалилась, проросла, пшеница гниет на корню… Как бы голода не было в этом году. А Советы все равно отберут остатки зерна, потому и прячу.
Чувствовалось, что явно был не в настроении. Сошел с лица, плечи безвольно опущены. Будто подменили мужика. В прошлый раз как глаза блестели при виде Хадии, а сейчас взгляд тусклый, безо всякого интереса.
Стиснув зубы, он пробормотал:
— Начали раскулачивать и таких середняков, как я. Соседа моего со всей семьей в Магадан сослали.
— В каких краях этот Магадан? — испуганно спросила Хадия, чувствуя, что за этим названием скрывается что-то страшное.
Такый устало махнул рукой:
— За тридевять земель, откуда и возврата нет.
— Ай-яй-яй…
— Вот тебе и ай-яй-яй, красавица. Страшные дела происходят в Асанае. Ладно, я передохну немного и дальше тронусь. Скоро обернусь.
В этот раз Такый ни о чем не спрашивал Хадию, да и его не нужно было ни о чем расспрашивать, сам все рассказывал. Говорил с горечью, с прорывающейся болью. Но ночь в шалаше была такой же горячей, как и в прошлый раз. Ни Такый, ни Хадия ничего не говорили о своих отношениях, но оба чувствовали, что здесь, в этом маленьком шалаше будто обрели очаг, согревающий их души. И отдавали друг другу всю страсть и нежность, на которые были только способны.
— Хадия, — сказал как-то Такый между ласками, — пошла бы ты со мной в Асанай?
— Да ведь у тебя, наверное, есть кто-нибудь? Да и сам говоришь, страшно там сейчас.
— Оно, конечно, невесты есть, но всей душой я тянусь только к тебе. Не знаю другой такой женщины, которая таяла бы в объятиях, словно масло. А то, что страшно, так все, может, еще и переменится…
А наутро, прощаясь, крепко прижал Хадию к себе и сказал:
— Если не увидимся больше, прости меня, красавица. А жив буду, — приду на Уктау снова. Если здесь тебя не застану, на хутор приду. Прощай…
…Не суждено было им больше увидеться. Прошла неделя, другая, месяц минул, — Такый так и не появился.
Наступила осень, с шорохом опадали пожелтевшие березовые листья. Все обитатели окрестностей Уктау лихорадочно заканчивали последние приготовления к зиме. И только у Хадии все по-прежнему валилось из рук. Что делать? Вроде бы со временем улеглась душевная буря, вызванная встречей с Такыем, но тоска по нему вытеснила заботы о хлебе насущном, надолго выбила из привычной колеи. Милка, вернувшись с вольного выпаса, привела с собой козлят, но не было сена. Печка не сложена, кончилась пшеница. Можно было поискать тайник Такыя, благо, до Трехглавой горы не далеко, но удастся ли найти? К тому же вся живность пропала, и запасов мяса на зиму не было… Голод! Хадие казалось, что перед ней уже стоит его костлявая фигура с протянутыми к ней худущими руками. И где же искать выход, как спасти жизни свою и Миляш?
Уктаева кикимора
Однажды, когда Хадия в отчаянии бродила по окрестностям в поисках пропитания на зиму, она едва не столкнулась с двумя мужчинами, которые шарили в траве, ползая на четвереньках. Ее спасло от столкновения с незнакомцами только звериное чутье, выработанное годами жизни в лесу. Вовремя заметив чужаков, Хадия стала наблюдать за ними, спрятавшись за Зеленым камнем, прислушиваясь к разговору. Один из двоих, помоложе, спросил у спутника:
— Дядя Медвежатник, зачем мы собираем этот порох? Разве годится он на что, сырой-то?
— Подсушишь его, — ответил тот, что постарше, — и ничего, глядишь еще и сгодится на дело.
Младший уныло возразил:
— Ну да, вряд ли сгодится. Погода-то какая, льет и льет, словно небо прохудилось.
— Ширинка у тебя прохудилась, раззява! — в сердцах воскликнул старший. — Весь порох сгубил.
Младший, посопев молча носом, снова задал вопрос:
— Дядя Медвежатник, все обещаешь рассказать, да не рассказываешь той истории с медведем, которого зимой завалил.
Услышав слова «медведь» и «завалил», Хадия навострила слух, решив дослушать разговор до конца. Любопытно стало, уж не про ту ли медведицу речь? Пожилой тем временем начал рассказывать:
— Пришел я как-то сюда, на Уктау, с двустволкой. Вовсе не из-за медведя, лося надеялся повстречать. Люди ведь с голода подыхали в том году, жрать чего-то надо было. Раз до того дошло, что свою охотничью собаку зарезали и съели…
— Ну ты давай про медведя-то, а то опять в сторону уйдешь.
— Да, так вот. Раньше-то меня в Асанае не называли Медвежатником, просто охотником. Ну значит, беременная была медведица, яростная на меня наскочила. Струхнул я крепко. Ружье за плечо и — дай деру! А она за мной. Снегу вот по самые эти, чувствую, — не уйти мне. Развернуться бы, прицелиться, но она мне уже в затылок дышит. А медведю нужно обязательно в сердце попасть, чтобы завалить…
