Никто не заметил маленького черного человечка, который пробрался по лестнице и смотрел на происходившее. Кохо был консервативен. Его отец не носил никакой одежды; так же поступал и он, даже не надевал набедренной повязки. Множество дырок в носу, губах и ушах говорило о его, теперь уже прошедшей, страсти украшаться. В мочках его ушей отверстия были разодраны, и полоски дряблого мяса свешивались до самых плеч. Теперь он рассматривал свои уши с точки зрения пользы: в одно из отверстий он вдел короткую глиняную трубку. Его стан был стянут дешевым поясом, и обнаженный клинок длинного ножа торчал между кожей пояса и его собственной. С пояса свешивалась бамбуковая коробочка. В руках он держал короткую снайдеровскую винтовку с широким дулом. Он был невообразимо грязен; тело пестрело шрамами; самый ужасный шрам был на левой ноге, куда попала пуля. На этой ноге икра была вдвое тоньше икры другой ноги. Его впалый рот указывал, как мало зубов у него осталось. Морщинистое лицо и тело казались иссохшими, но черные глаза, похожие на бусы, маленькие и близко посаженные друг к другу, ярко блестели, хотя по своему тревожному и жалобному выражению они скорее были похожи на глаза обезьяны, чем человека.
Он смотрел ухмыляясь, точно маленькая обезьяна. Удовольствие, которое он испытывал при виде страданий пациента, было совершенно естественно, так как он сам жил в мире страданий. Он сам перенес очень много тяжелого в жизни, но еще больше доставил страданий другим. Глаза старого Кохо радостно заблестели, когда зуб наконец был вырван и щипцы, прошедшие с треском по остальным зубам пациента, были вытащены изо рта; он весело смотрел на несчастного чернокожего, который, распростершись в изнеможении на полу веранды, отчаянно завывал, охватив обеими руками голову.
— Мне кажется, ему сейчас сделается дурно, — сказал Гриф, наклоняясь над жертвой. — Капитан Уорд, пожалуйста, дайте ему немножко выпить. И вы, Уорс, непременно выпейте, вы дрожите, как лист.
— Пожалуй, я тоже выпью, — сказал Валленштейн, вытирая со лба пот. Его глаза заметили на полу тень Кохо, а затем он увидел и самого вождя. — Алло! Кто это там?
— Алло, Кохо, — сказал любезно Гриф, но не подал ему руки; он знал, что этого не следует делать. Это было одно из табу, наложенных на Кохо при рождении колдунами-знахарями. Он никогда не должен был прикасаться к телу белого. Уорс и капитан Уорд с «Уондера» приветствовали Кохо, но Уорс с неудовольствием заметил снайдеровскую винтовку; это было также одно из табу для бушменов — они не смели приходить с оружием на плантации. Бывали случаи, когда винтовки стреляли самым неожиданным образом в этом краю. Управляющий ударил в ладоши, и молодой чернокожий слуга, завербованный с Сан-Ристобаля, вбежал на веранду. По знаку Уорса он взял у посетителя винтовку и унес ее внутрь бунгало.
— Кохо, — сказал Гриф, указывая на германского резидента, — это большой хозяин из Бугенвиля, очень большой хозяин.
Кохо, вспомнив приезжавшие немецкие крейсера, усмехнулся; в глазах его вспыхнули недобрые огоньки.
— Не подавайте ему руки, — предостерег Гриф Валленштейна. — Вы ведь знаете их табу. — Затем он обратился к Кохо: — Честное слово, на тебе наросло много жиру. Не хочешь ли ты жениться на новой Марии? А?
— Мой слишком стар, — сказал Кохо, устало мотнув головой. — Мой не любит Марий. Мой не любит кай-кай (пищи). Мой скоро умрет.
Он значительно взглянул на Уорса, который, запрокинув голову, допивал стакан.
— Мой любит ром.
Гриф покачал головой.
— Это табу для черный товарищ.
— Тот черный товарищ не табу, — возразил Кохо, кивая головой в сторону воющего работника.
— Тот товарищ больной.
— Мой тоже больной.
— Ты большой обманщик, — засмеялся Гриф. — Ром — табу, всегда табу. Теперь, Кохо, нам нужно большой разговор про этот большой хозяин.
И вместе с Валленштейном и старым вождем они уселись на веранде, чтобы говорить о государственных делах. Они похвалили Кохо за сохранение мирных отношений; тот указывал на свою старческую дряхлость и клялся, что никогда не нарушит мира. Затем обсуждали вопрос об устройстве немецкой плантации на расстоянии двадцати миль отсюда. Эту землю надо было купить у Кохо, и они назначили цену: вознаграждение должно было состоять из табака, ножей, бус, трубок, топоров, зубов морских свинок, денег из раковин — словом, всего, исключая рома. Во время беседы Кохо, взглянув в окно, увидел Уорса, составлявшего лекарства и расставлявшего в шкафу склянки с лекарствами. Кроме того, он увидел, как управляющий, заканчивая свою работу, налил себе шотландского виски. Кохо хорошо приметил бутылку. Он чуть ли не целый час топтался в комнате, после того как их разговор был окончен, но ему не удалось улучить ни одной такой минуты, чтобы в комнате никого не было. Когда Гриф и Уорс занялись деловой беседой, Кохо собрался уходить.
— Мой пойдет на шхуну, — объявил он и вышел.
— Как упало его могущество! — засмеялся Гриф. — Странно подумать, что это тот самый Кохо, который был самым свирепым и самым кровожадным убийцей на всей группе Соломоновых островов, — тот Кохо, который всю жизнь воевал с двумя величайшими государствами! А теперь он отправился на шхуну, наверное для того, чтобы выпросить у Дэнби глоток виски.
III
Последний раз в своей жизни довелось судовому приказчику с «Уондера» поиздеваться над туземцами. Он находился в кают-компании и просматривал реестр товаров, выгруженных вельботами на берег, когда в каюту, прихрамывая, вошел Кохо и уселся за стол против него.
— Мой скоро умрет, — жаловался старый вождь. Все наслаждения уже утратили для него ценность. — Мой не любит кай-кай. Мой очень болен. Мой скоро кончен. — Последовало продолжительное грустное молчание; на лице Кохо читалась тревога; он похлопал себя по животу и сказал тихо и горестно: — Мой брюхо болен. — Он замолчал, чтобы Дэнби мог выразить ему сочувствие. Затем последовал заключительный и весьма продолжительный вздох, выражающий крайнюю измученность. — Мой любит ром.
Дэнби бессердечно рассмеялся. Старый людоед и прежде много раз просил дать ему выпить, но одним из строжайших табу, наложенных Грифом и Мак-Тавишем, было запрещение давать туземцам Нового Гиббона спиртные напитки.
Беда была в том, что Кохо уже распознал вкус спиртного. В свои молодые годы он испытал восторги опьянения, когда вырезал экипаж шхуны «Дорсет», но, к сожалению, в этом участвовали и его соплеменники, так что запасов хватило ненадолго. Впоследствии, когда он отправился разорять германскую плантацию, он поступил умнее и забрал все напитки себе. Результатом этого был поразительный напиток — смесь из дюжины разных крепких жидкостей; здесь было все, начиная с пива с хинином до абсента и абрикосовой водки. Этот напиток держался у него несколько месяцев, и от него осталась у Кохо жажда на всю жизнь. Как все дикари вообще, он был предрасположен к пьянству, и организм его требовал алкоголя. После выпивки у него шумело в ушах, ему было приятно, что-то мягко и чудесно билось в мозгу, он чувствовал возбуждение и довольство.
Теперь, в его престарелые годы, когда женщины и пиршества только утомляли его, когда прежние порывы ненависти улеглись, он все больше и больше жаждал этого обновляющего огня, который являлся ему из бутылок, — из самых разнообразных бутылок, он помнил их хорошо. Он готов был часами сидеть на солнце, с печалью вспоминая ту великую оргию, которую он устроил после изгнания немецких колонистов.
Дэнби выразил ему сочувствие, расспросил о симптомах его болезни и предложил ему из аптечки таблетки от расстройства желудка, пилюли и разные другие невинные лекарства, облатки и капсулы. Но Кохо решительно отказался. Однажды, когда он напал на «Дорсет», он раскусил облатку с хиной, а двое его воинов наглотались какого-то белого порошка, упали и тотчас же умерли в ужасных корчах. Нет, он не доверял аптекарским снадобьям, он признавал только жидкости в бутылках; от них исходил огненный холод, они делали человека молодым, давали ему искрящееся тепло и сладкие грезы. Неудивительно, что белые так ценили их и не хотели давать.
— Ром хорошо, — повторял он снова и снова жалобным и старчески терпеливым тоном.
Дэнби сделал большую ошибку, сыграв с ним шутку. На глазах Кохо он встал, отпер аптечку и вынул оттуда четырехунцевую бутылочку, заключавшую в себе горчичную эссенцию. Он сделал вид, что вытаскивает пробку и пьет содержимое. В зеркале он видел, как Кохо неотступно следил за его движениями. Дэнби причмокнул губами и прокашлялся, ставя бутылку на место. Забыв запереть аптечку, он вернулся к своему стулу и, выждав некоторое время, поднялся на палубу. Он остановился около люка и прислушался. Спустя несколько секунд раздался резкий, удушливый кашель. Дэнби усмехнулся и пошел назад. Бутылка стояла на прежнем месте, а старик сидел в той же позе, как и раньше. Дэнби изумился его железному самообладанию. Нос, губы, язык и слизистая оболочка должны были пылать. Старик задыхался и несколько раз подавлял кашель; слезы выступали из его глаз и текли по щекам. Обыкновенный человек кашлял и задыхался бы целых полчаса. Но лицо старого Кохо было угрюмо и спокойно. Он начал подозревать, что над ним подшутили, и в его глазах появилось выражение такой злобной, такой примитивной и безмерной злобы, что по телу Дэнби пробежала дрожь. Кохо встал.
