— А в вагонах смерти атамана Анненкова был совсем мальчик.
— Я старался быть мужчиной.
— Ты им стал, парень. Жаль только, что времени на твою юность не хватило.
— Мы спешили, Ян Тенисович. У нас слишком много дел. Мне некогда праздновать юность.
— Когда ты улыбался в последний раз?
— Я не помню.
— Ну, а когда ты плакал в последний раз?
Хамит немигающе смотрел в глаза Крумину, вспоминая:
— В пятнадцать лет. Меня сбросил необъезженный конь, и я заплакал.
— Ты плакал от боли?
— Я плакал от досады на себя.
Крумин встал и вновь подошел к окну. Опять была улица, пустынная, мирная, будничная. Не оборачиваясь, Крумин сказал:
— Инструктор исполкома Сейсембаев плакал, вымаливая жизнь у бандита Кудре.
Теперь и Хамит встал. Спросил с жестокой надеждой:
— Кудре застрелил его?
— Это было в юрте хромого Акана. Бандит пожалел старика и не нарушил законы гостеприимства.
— Ты расстреляешь Сейсембаева? — желая, чтобы было так, поинтересовался Хамит.
— Ты жесток.
— Сейсембаев в степи — советская власть. А советская власть не может быть трусливой.
— Как все просто для тебя, Хамит! И как все непросто.
Крумин вернулся к столу, выдвинул ящик, достал кипу бумаг:
— Сводки, сводки со всех концов громадного нашего уезда. Бандиты. Бандиты. Бандиты. Ты можешь объяснить мне, почему бандиты появились именно сейчас, когда продразверстку заменили продналогом, когда все могут спокойно жить и трудиться, когда стало легче жить всем?
— У советской власти много врагов. А враги не исчезают просто так.
— Но огни и не появляются просто так, Хамит. Кто их прячет? Кто их вооружает? Кто их кормит, наконец? — продолжал задавать вопросы Крумин, изучающе глядя на Хамита. И вдруг резко: — Ты можешь это узнать. Ты — казах, ты — свой в степи.
— Во всех аулах, в каждой юрте уже говорят: советская власть — слабая власть, она валялась в ногах у Кудре. Я найду Кудре.
— Этого мало. Мне нужны его связи. Руки на виду. А где мозг?
— Отрубленным рукам мозг не нужен. Я найду Кудре, — Хамит вскочил, вытянулся, ожидая официальных приказаний.
— Ты все понял, что я тебе говорил? — Крумин не был профессиональным военным, он не приказывал — размышлял с подчиненным.
— Да, — не раздумывая, четко подтвердил Хамит.
— Основная твоя задача — разведка. В твое распоряжение поступают трое. К сожалению, необстрелянные.
— Мне все ясно. Но что сделают с Сейсембаевым, начальник?
— Я думаю, его пошлют учиться. Куда-нибудь подальше.
— Чему можно научить труса? Бояться еще больше?
Много ли надо путнику? Причина, по которой он покидает свой дом, конь, что исправно и глухо стучит по траве копытами, коржун с баурсаками, лепешками и куртом, перекинутый через седло.
Набегает и никуда не уходит степь, висит в зените беркут, еле слышимо и пронзительно звенит воздух. И нет уже иной цели, кроме как быть в пути. Приходит песня и рассказывает о том, что набегает и никуда не уходит степь, что висит в зените беркут, что еле слышимо и пронзительно звенит воздух...
Только окаменевший за лето след колес арбы, проехавшей в низине через весенний бег воды, укажет всаднику путь, бесконечнее которого лишь песня. Покой дороги.
Снова степь. Степь для добрых людей. Дневная степь. Раскинув разнотравье в нестерпимом свете высокого солнца, она лежала под белесым небом.
Хамит ехал впереди, а усталые красноармейцы сзади. Наконец он обернулся, с неудовольствием осмотрел спутников, приободрил их неласково:
— Скоро отдохнете, — и послал коня на холм. Долина была перед ним. Уходила в загоризонтную неизвестность речка, а на берегу традиционной дугой раскинулся аул. Подтянулись к вершине и красноармейцы. Тот мальчишечка, что приходил посыльным, восхитился расслабленно:
— Красотища-то, боже мой!
— Бога нет, — сурово напомнил Хамит и пустил коня вниз.
Они стояли перед ним. Мужчины и женщины. Молодые и старые. И дети тоже стояли перед ним. Они стояли и глядели в землю.
— Еще раз спрашиваю: у вас в ауле появлялся бандит Кудре?
Они молчали.
— Я знаю, он здесь был. Но я хочу, чтобы мне сказали, когда и с кем он был. Я жду ответа, люди.
Говоря, Хамит сдерживал себя, а, замолчав, сжал зубы.
— Не спрашивай нас, джигит, — деваться было некуда, и вперед ступил старейший. — Мы ничего не знаем и знать не хотим. Деритесь сами, а нас не тревожьте.
Гнев перехватил горло, и поэтому крика не было. Яростно раздувая ноздри, Хамит сказал хрипло:
— Советская власть дала вам свободу. Советская власть дала вам мир. Советская власть дала вам землю. Советская власть дала вам скот. А вы предаете советскую власть.
Недолго была тишина, и вдруг спокойный голос из толпы сломал ее:
— Твоя советская власть лизала руки Кудре. И плакала, как баба.
— Кто сказал?!
— Я сказал, — ответили твердо.
Толпа расступилась и обнаружила невысокого, средних лет, спокойного человека.
— Это сказал я, Саттар — житель этого аула, — уверенно продолжал свою речь этот человек. — Я ращу своих детей и пасу скот. А кто такой ты?
— Я представитель советской власти, — грозно напомнил Хамит.
— Сейсембаев — тоже представитель. Я не знаю, чем ты лучше его.
Взгляд Хамита блуждал, пока спасительно не наткнулся на весело любопытствующее лицо белобрысого посыльного. В это лицо Хамит бросил приказ: — Арестуйте его! — и указал пальцем на человека в толпе. Красноармеец посерьезнел и примирительно сказал:
— Надо ли, Хамит Исхакович? Сейсембаев и вправду плакал. Чего уж тут.
— Ты — добрый? — с угрозой осведомился Хамит.
— Я по справедливости хочу.
— Как тебя зовут?
— Иваном.
Гнев утомил Хамита, и он перешел, обращаясь к толпе, на усталый сарказм:
— Оставляю вам Ивана. Вы видели: он добрый и справедливый. Он защитил человека, ругающего советскую власть. Теперь пусть он защитит вас от бандитов.
Опять копыта топтали полегшую траву. Двенадцать копыт. Три всадника. Один — впереди, двое — сзади. Ехали нетронутой степью. Ехали чуть заметной тропой. Ехали широкой грунтовой дорогой, основательно пробитой в степи ногами, копытами, колесами. Дорога вела в большой поселок.
Был базарный день. Всем торговали здесь: посудой и сапогами, мясом и хлебом, ситцем и серебром. Зычно кричали, славя свой товар, бешено спорили, торгуясь, весело смеялись, радуясь удачной покупке. Казахи и русские, киргизы и татары. Все.
