Исследователи таинственного и предвозвестники будущих знаний нимало не стеснялись исповедовать свою веру, признаваться в своих увлечениях и, вместе с тем, разглашать об удивительных результатах своих опытов. Впрочем, опыты эти, производившиеся в обширных аудиториях университета, были обставляемы всевозможными приспособлениями, совершенно исключавшими всякий обман или даже ошибку. Старые ученые, действительно и не на шутку, призадумывались над своим старым мировоззрением, не будучи в состоянии создать себе нового, и отголоском этого, по-видимому, столь странного волнения в ученых сферах, а также и нелепой сумятицы в уличной жизни, было полно все общество провинциального города N.
Увлечения местного общества разделялись, однако, на высших ступенях последнего, далеко не всеми. Как в среде профессоров, так и в среде местной интеллигенции вообще, насчитывалось немало ярых антагонистов фантастического поветрия, охватившего древних и увенчанных лаврами ученых, всех этих математиков, химиков и историков. Самым опасным для этого поветрия, не без основания, считался еще очень молодой, не старше 35-ти лет, но уже стяжавший себе громкую известность в науке своими трудами по физиологии, — известность, успевшую перешагнуть границы государства, — доктор медицины Владимир Яковлевич Кощунский. Этот ярый противник фантастического движения вовсе не думал вступать в какие-либо диспуты с его сторонниками. С большим хладнокровием и неизменной аккуратностью посещая всевозможные собрания и сеансы, он, однако, никогда не следовал примеру своих единомышленников и вовсе не искал признаков фокуса, фальши или обмана там, где их очевидно не могло быть. Вместо споров, он ограничивался сдержанной, но в самой сдержанности злой улыбкой иронии. Он, очевидно, держал за пазухой камень, веский и солидный, который когда-нибудь должен был полететь в ряды его противников. Впрочем, о существовании такого камня можно было пока только догадываться, хотя эти догадки и делались с уверенностью тем большей, что доктор Кощунский с величайшим терпением высиживал на сеансах целые долгие вечера, делая заметки в своей записной книжке и подробно исследуя все детали опыта; он, с видимым интересом, искал всевозможных случаев посещать старые и необитаемые дома, за которыми упрочилась репутация «неблагополучных» и, как говорили, действительно проводил целые ночи в старинных заброшенных склепах, уцелевших кое-где в старом, историческом городе, в опустелых помещичьих хоромах, покинутых своими обитателями, и не брезгал убогими хатами, лишь бы они, хоть по слухам, были облюбованы какими-нибудь «призраками», порожденными, конечно, необузданной фантазией народа и вскормленными его широкой молвой.
В один из тех зимних вечеров, которыми заканчивался старый год, молодой доктор отправлялся на «изыскания», как он называл свои оригинальные экскурсии по заброшенным мансардам и погребам, с которыми было связано какое-нибудь предание, поверье или легенда. На этот раз целью экскурсии была одна из самых глухих и отдаленных улиц, затерянных на окраине огромного города. Вероятно, изыскания его должны были представлять, в данном случае, особенный интерес, так как он собирался на них с чрезвычайной тщательностью. Во всяком случае, сборы молодого доктора поражали своею оригинальностью.
Прежде всего он уложил в свой дорожный, поместительный сак небольшую аптечку — «артиллерию для борьбы с привидениями», как он шутливо называл иногда этот деревянный ящик, наполненный медикаментами и вещами, подбор которых мог бы поставить в тупик любого врача. Тут были объемистые пачки — одна с очищенной содой и другая, такая же — с виннокаменной кислотой. Очевидно, что молодой ученый освежал себя, во время долгих ночных наблюдений, шипучим и ободряющим напитком. Ту же цель, по-видимому, имели несколько сортов нюхательной соли и две-три склянки с нюхательным же спиртом. Противолихорадочные средства были представлены хинином, развешанным в пилюли по одному грану, заключенные в небольшие пеналы. Кроме того, здесь же лежали нарывные пластыри и пачки горчичников Риголо. Весьма видное место занимали в ящике бутылки с несколькими сортами жидкостей, которые, судя по названиям, должны были служить для дезинфекции, и небольшой пульверизатор с гуттаперчевым шариком. В крышке ящика было заткнуто два-три наиболее простых из хирургических инструментов, вроде ланцета.
Кроме этой, столь нелепой по своему составу, аптечки, доктор уложил в свой сак термометр, несколько книг, большую записную тетрадь и письменные принадлежности. Затем он поместил туда пары три или четыре обожженных стеариновых свеч, сверток серебристой проволоки, дающей при сгорании ослепительно яркое освещение и называемой, в просторечии, магнием и, наконец, несколько пачек различных спичек, причем последние были положены в сак в количестве, значительно превышающем всякую обыденную потребность.
Снабдив себя этим разнохарактерным багажом, доктор Кощунский засунул в один карман портсигар, а в другой, — так называемый Revolver-Tasche{6}, карман, устраиваемый на задней стороне талии, — шестиствольный, толстенький, никелированный и весь сверкающий угрозой смерти револьвер, носящий характерное название «бульдога». Затем он прошелся но своему роскошному кабинету, подумал, машинально провел рукою по всем карманам своего одеяния и, подойдя к столу, вынул из ящика небольшой стилет на ремне, который он обвязал под сюртуком, вокруг стана.
Приготовления были, по-видимому, окончены, но, судя по тщательности, с которой они производились, можно было не без уверенности предположить, что экспедиция молодого доктора носила особенно серьезный и тревожный характер.
Владимир Яковлевич Кощунский вышел из своего подъезда в половине девятого часа. На дворе стояла беспросветная декабрьская ночь, ненастная и холодная, несмотря на начинавшуюся оттепель. Зазябшие лошади, поданные к крыльцу Кощунского, рванули экипаж с места и быстро понеслись по жидкому и мокрому снегу главной улицы города.
В окна кареты замелькали уличные фонари и ярко освещенные витрины магазинов. Высокие здания сменились потом небольшими, убогими домишками, прерываемыми кое-где мрачными каменными громадами с высокими трубами, очевидно, фабриками и заводами. Постройки становились все реже и реже и перешли, наконец, в унылый ряд покосившихся заборов. Пешеходов здесь почти не было, и карета, пронесясь по целому лабиринту узких и кривых переулков, остановилась перед длинным забором, когда-то изукрашенным затейливыми столбиками, деревянными шарами и различными орнаментами.
