— Ты стала психопаткой. Не обижайся, это не ругательное слово. Если я откажусь, мне этого не простят. Но дело не в этом. Ради чего мы тогда все затевали, ради чего наш клан? Чего стоят тогда наши цели, наши клятвы сорвать с себя все оковы? На что еще я могу опереться? Или снова плюхнуться в толпу баранов?
— Но не детоубийством же оправдывать свою жизнь? В чем виноват ребенок?
— Он ни в чем не виноват. Но так получается, что мы несовместимы здесь, на земле.
— Выходит, мы правы, ни в чем не заблуждаемся? — проговорила она тихо. Он долго молчал.
— И мы заблуждаемся, — сказал наконец. — Я искал свободу. Ее здесь нет.
— Так что же? Что же делать?
Он не ответил, глядя вдаль за огороды, где над празднично зеленеющим лесом грубо толпились облака, напирая друг на друга, расползаясь, вновь сталкиваясь, растрепанные, мятые.
Если ты сам не хочешь ничего предпринять, — сказала она, — помоги мне как-нибудь.
Он молча погладил себя по щеке. С ужасающей медлительностью проползла вдали коробочка грузовика и скрылась.
— Если бы суметь найти отца мальчишки… — словно думая вслух, пробормотал он. — Но это же…
— Выпусти меня! — перебила она.
Он не пошевелился.
— Выпусти меня! — шепотом крикнула она.
Он как бы нехотя вошел в предбанник. Замок был с плоской прорезью — безнадежное дело пытаться открыть его. Он тупо подергал за мощное кольцо пробоя. Такие штуки, он знал, с острого конца куются в виде ерша. Не вытащишь и трактором. Ломиком нельзя — замок разворотишь, сразу обнаружат. Впрочем, и не суметь, не поддаются эти замки. Что он скажет Игуменье?
Дьякон медленно прошел к окошку.
— Понимаешь… — начал он.
Стоп! Да ведь она у него, как подросток — в любую щель.
Но окошечко все-таки было слишком узко.
— Раздевайся! — сказал он, заглядывая вовнутрь.
Она, вздрогнув, посмотрела на него.
— Ну! Кофту, платье, всё!
Руки ее прыгнули к пуговицам, одна вверх, другая вниз, и тут же заблудились, ничего не находя.
Он побежал к дому.
Холодильник стоял в сенях, в правом дальнем углу. Дьякон открыл его, чувствуя спиной текущий от закрытой двери холодок — в любую минуту могли выйти. Лампочка внутри не горела. Скользкое ледяное прикосновение какой-то банки, мышиное шуршание полиэтиленового пакета, самодовольно-упругий колбасный бок… Кажется, вот. Он вытащил бутылку с растительным маслом и, закрыв холодильник, быстро вышел.
Игуменья, набросив на плечи кофту, сидела в одних трусиках. Эта ее готовность делать все, что он скажет, уколола Дьякона. Она всегда и всюду слишком уж доверяется ему.
Он заставил ее раздеться догола и смазать маслом плечи, бедра. Она сделала это. Забив камнем торчащие в окошечке гвозди, он приказал ей высунуть, сколько можно, руки и потянул ее на себя. Плечи тотчас застряли. Он стал ее раскачивать вправо, влево, продвигая наружу. Она застонала, схватившись руками ему за ремень. Затея с маслом была, пожалуй, глупой, вряд ли оно помогало. Он, взяв ее за локти резко потянул. Она глухо, с задержанным дыханием, вскрикнув, сдвинулась наконец на него.
— Так вот, значит, как это происходит, когда рождаются, — сказала она.
Он посмотрел на нее. Повернув голову, она улыбалась со стиснутыми зубами.
Но главное было позади. Нерожавшая да с узким от природы тазом, дальше она протиснулась довольно легко.
Он вставил стекло обратно и, когда она оделась, велел ей затоптать все его следы.
— Эх, Дьякон, — сказала она, зачем-то назвав его этим почти не употреблявшимся меж ними именем.
— Ближайший автобус в семь десять, — он сумрачно посмотрел на часы. — Иди задами.
Во дворе было пусто, лишь недавний ворон угрюмо-иронически сидел на крыше амбара. Дьякон прошел в дом.
Еще сидя в автобусе, с помутневшей головой, сжавшаяся в комок, Игуменья составила план. Она знала, что мальчик — внук той выпотрошенной ими старухи-попадья. Вот ее-то и надо было найти в первую очередь. Глуп этот план или умен, удачен или неудачен, она не думала. Она ни разу даже не вспомнила, что есть полиция да и просто люди из ее знакомых, которые наверняка помогли бы ей. Это дело — лишь ее и Дьякона. Как он сказал, так она и поступит. Только вот… Дьякон, конечно, и сам как бы уже обозначил, что готов расстаться с Братьями. Он вроде бы не хочет в этом участвовать, только и платить ни за что не хочет. Выходит, платить должна она, Игуменья?
Впрочем, мысли эти лишь мимолетно пробегали в ней, ни на миг не задерживаясь, колючие, саднящие, но напрасные. Человек, долгое время пробывший на морозе, иззябнувший, хочет одного: в тепло, в тепло. Таким промерзшим человеком и чувствовала себя сейчас Игуменья. Впрочем, не только сейчас. Все последние годы она жила как бы вне своей оболочки, своего исконного дома. Не признаваясь себе в этом, она хотела, но не знала, как ей туда вернуться. Она с охотой участвовала во всем, что делали в клане. Больше того, нередко старалась быть первой, зачинщицей. Это она в свое время придумала мстить церкви и ее служителям — хотя сама не совсем понимала, за что мстить. Но чем дальше, тем больше она стала тяготиться этой жизнью. Она предпочла бы кого-то убить, чем трястись от мысли, что ее могут в любое время заразить… С появлением Дьякона многое изменилось. Она почувствовала себя защищенной. Но, как ни странно, это лишь усилило желание вернуться в ту исконную оболочку. Если бы она знала, как это сделать! Страшась окончательно потерять всякую опору, она теперь еще крепче держалась за Дьякона.
За Дьякона, который даже в эту минуту не хочет порвать с кланом!
«Слаба, матушка, слаба», — сказала она себе, глядя, как за стеклами автобуса, радостно зеленея, поворачивается вокруг невидимой оси озимое поле.
Только бы старуха была дома!
Автобус взлетел на мост, тихо скатился с него, скрипнул, повернул, прибавил, и впереди пространство города прорезал мощный коридор Зеленой улицы. Она посмотрела на часы: без десяти восемь. Они выходят уже через два часа. Какая уж тут надежда успеть, даже если все пойдет без срывов… Автобус накренился, сворачивая направо, выпрямился и встал, качнувшись и шумно вздохнув воздухом тормозов.
За стеклом соседнего павильона стояла полуобморочная очередь желающих записаться на жительство в шахту. Подземный город был уже заселен элитой, но требовалась обслуга.
Полчаса спустя Игуменья летела по переулку. Оп щетинился сваленными в кучу обрезками горбыля и бракованного штакетника, зиял черными полузасыпанными шлаком ямами, отчаянно вздымался суставчатыми сучьями поваленного тополя. Грозный прифронтовой облик переулка внезапно как-то ободрил Игуменью. Она плохо помнила, где стоит старухин дом, верней, совсем не помнила — ведь приходили они ночью, к тому же она была едва жива от страха. Но когда из-за широкого полнотелого ствола березы выступили крашенные в зеленое столбы ворот и плотный непроницаемый забор, она тотчас их узнала и остановилась. Что она скажет старухе, как объяснит? Да можно ли вообще что-то объяснить, не упоминая о мальчике? Но как же она о нем скажет? Ведь невозможно!..
