А наш Магнитолог ездит со своим чемоданчиком по стране, совершает путешествие в Антарктиду и в довершение всего попадает, правда по воле урагана, в Америку. В конце концов и гениальный изобретатель может быть политическим недорослем и попросту не ахти каким умным человеком. Но как остальные-то допускают все это?
Советский ученый, везущий сверхсекретную аппаратуру, попадает на территорию чужого государства. Что сделает нормальный человек на его месте? Немедленно уничтожит прибор и всякие записи о нем. Даже если секретные службы не подозревают о приборе, то ведь не исключена любая случайность — автомобильная авария, обыск, провокация, болезнь, что угодно.
А что делает наш герой? Прямо противоположное. Он не только не уничтожает свой чемоданчик, но еще и едет с ним на коленях нелегально в Лахому, город, где произошло убийство Президента. Чем же все-таки объясняется чудовищное легкомыслие Магнитолога? Повесть называется «Прости меня…», но простить героя никак нельзя, все его поведение — это постоянное угождение научному эгоизму. Может быть, выведен и такой, резко отрицательный персонаж, по этому предположению противоречит первая часть повести, где перед памп проде бы вполне нормальный советский парень. Вот и не сведены концы с концами, пот и рассыпался характер вдребезги, и повесть как художественное произведение не состоялась.
Рассказ Георгия Гуревича «Опрятность ума» (сборник «Месторождение времени») построен на знакомом фантастическом приеме: проникновением в чужие мысли. И тем не менее рассказ читается, во-первых, потому, что удался образ главной героини — Юлии, а во-вторых, потому, что автора заботят опять-таки не технические подробности, а человеческие реакция. Девушка получает в наследство от умершего отца, который был крупным ученым, прибор, позволяющий читать или, если хотите, слышать, понимать, что думает в данный момент собеседник. Юлия активно пользуется прибором, ей приходится столкнуться с «изнанкой» человеческих мыслей, а среди них попадается много пошлого и некрасивого. Однако девушка оказалась достаточно умной, чтобы отделить постоянное от наносного и, несмотря на многие разочарования, не потерять веры в людей. Юлия остается такой же хорошей, славной советской девушкой, какой она и была до того, как к ней в руки попал «викентор». Однако есть в рассказе два момента, которые вызывают желание не согласиться с автором.
Первое замечание общего характера. Если уж Юлия такая положительная, то что должна была бы сделать девушка, попади ей в руки такое открытие? Конечно, в первую очередь подумать о том, какую пользу людям оно может принести, и скорее всего отправиться в Академию наук. Кроме того, она, как человек умный и начитанный, не могла не подумать и о той опасности, которую таит в себе этот приборчик, если он попадет в руки людей недоброй воли. Правда, такая мысль мелькнула в ее голове, но так, вскользь, как неглавная. Разочаровавшись в женихе своей подруги, Юлия даже решает уничтожить «викентора», но и в этот момент ее не одолели сомнения: является ли изобретение отца такой уж ее личной собственностью, над которой она вольна чинить суд и расправу?
Второе замечание касается одной строчки. Последней. Идя на свидание с юношей, полюбившим ее, Юлия долго терзается, включать или не включать аппарат, проверять ли истинные намерения своего кавалера или нет, довериться парню, к которому и она неравнодушна, так сказать, без проверки? В конце концов, пишет автор, «Юлия включила аппарат». Если это не опечатка, то, по-моему, зря она это сделала. Это не в ее характере, это переводит Юлию в совершенно иной психологический тип: подозрительных, ревнивых женщин, которые шпионят за своими избранниками.
Мне кажется интересным сравнить рассказ Г. Гуревнча с напечатанным еще до революции рассказом некоего А. Зарина под названием «Дар сатаны» (вообще-то подобных сюжетов встречается много, совсем недавно была опубликована, например, повесть З. Юрьева «Звук чужих мыслей»). Я выбрал пример для сравнения, потому что герои близки по возрасту, а следовательно, и по свежести восприятия мира. В рассказе А. Зарина подобную возможность получает молодом человек, скромный, добродушный и к тому же поэт. Получает чисто сказочным путем, и «сделан» этот «прибор» не из транзисторов, а из… слюны дьявола. Но цели введения фантастического хода вполне аналогичны в обоих рассказах. В отличие от нашей современницы, заринский молодой человек разочаровывается во всем: в друзьях, в невесте, во всех встречных людях, которые без исключения оказываются мелкими, подлыми карьеристами… И если Юлия колебалась, не утопить ли ей «викентор» в колодце, то герой «Дара сатаны» со злости выбрасывает свое снадобье в форточку, чтобы автор мог закончить рассказ циничной сценой: «В это время под окошком проходили молодые люди, только что вступающие в жизнь. Они возвращались с товарищеской пирушки и продолжали с жаром говорить об идеалах, о торжестве правды, о готовности пострадать за нее; давали жаркие обеты всю жизнь посвятить добру и служению ближнему, — и вдруг, приостановившись при свете фонаря, взглянули в глаза друг другу и… громко расхохотались».
Я думаю, что Юлии следовало бы выключить свой аппарат перед свиданием с Кешей, чтобы быть выше того героя, видимо, далекого от передовых кругов и поэтому приходящего к мысли, что в людях совсем нет ничего святого и искреннего.
А ведь и вообще литература — это тоже «заглядывание в чужие головы», так что столь заманчивый прием — сорвать уж окончательно все маски с человека, даже те, которые он носит несознательно, — будет постоянно привлекать к себе писателей.
В ином повороте тему «проверки на правду» мы находим в повести Льва Успенского «Эн-два-о плюс икс дважды» (сборник «Тайна всех тайн»). Обращение к фантастике такого известного литератора, как Л. Успенский, конечно, не может не привлечь внимания. В повести прекрасно выписаны обычаи, быт дореволюционного студенчества и тогдашняя жизнь; мы узнаём здесь руку «Записок старого петербуржца». А что касается собственно фантастики — изобретение такого газа, под воздействием которого люди начинают говорить только правду, — то и здесь многим писателям стоит поучиться, как придавать чисто техническим придумкам острый нравственный смысл, заставлять их «работать» на большую, глубокую идею. Право же, сцена в университетской аудитории, где под влиянием этого газа начинает откровенничать профессор-ретроград, может считаться в этом отношении образцовой.
Вторая повесть Л. Успенского, «Шальмугровое яблоко» (сборник «Фантастика–72»), стоит несколько особняком. Это довольно редкий вид фантастики «сегодняшнего дня», в которой нет ни пришельцев, ни роботов, ни телепатии, а только лишь загадочные, необычайные происшествия. В повести соседствуют бытовые зарисовки с полупародией, а может быть, и с полной пародиен на приключенческие романы. Увлекательность и веселость — не последние достоинства «Шальмугрового яблока».
