— Внук прав. Мы осточертели друг другу. Только новые люди и оживляют наш затхлый быт. — Доктор искоса посмотрел на Черняка. — Грустно здесь, не так ли?
— Разбитые гнезда всегда печальны.
— О, здесь хватает пищи для раздумий. В пору расцвета в это поместье съезжались на охоту влиятельнейшие люди Третьего рейха. Все растоптано, уничтожено. Я листал книгу, найденную в твоих вещах, — глаза Доктора прищурились за стеклами, как бы читая что-то напечатанное мелким шрифтом:
От жизни той, что бушевала здесь,
От крови той, что здесь рекой лилась,
Что уцелело, что дошло до нас?
Два-три кургана, видимых поднесь...
Да два-три дуба выросли на них,
Раскинулись и широко и смело.
Красуются, шумят, — и нет им дела,
Чей прах, чью память роют корни их...
Какие беспощадные строки и сколько в них беспредельного всепрощения!..
Природа знать не знает о былом...
Я задаюсь вопросом: стоит ли сожалеть о тех, кто ушел по собственной воле или насильственно? Маленький человек мимолетен и осужден одним тем, что он мал. Все погибшее не имеет смысла, а мы приобретаем особую ценность: провидение выбрало нас для будущего. — Доктор снял рубашку, подставил беловатое, цвета картофельных ростков, тело солнечным лучам. — Ошибались мы много. Но погрязать в самобичевании, к чему? Возродить великую идею борьбы с коммунизмом — без геополитической арийской чуши и мистической символики — задача на ближайшие годы. Мы можем позволить себе еще одно сражение — решающее!
— Западные политики, Доктор, слишком твердолобы. Каждый тянет к себе. Сумеют ли они договориться? Мы здесь окружены коммунистами, это должно сплачивать нас, но стычки в бункере происходят ежедневно. Я не хочу казаться пессимистом...
— Их надо понять. Парни застаиваются без дела, ищут сильных ощущений...
Беседа текла неторопливо. Доктор старался расположить к себе откровенностью, простотой обращения. Черняк придерживался своей линии. Не заискивал, не избегал полемики (соглашательство всегда подозрительно). Он знал: Доктор продолжает проверку. Нельзя допустить, чтобы нынешняя манера поведения Андрея отличалась от прежней. Это касалось и его высказываний: те, что были до бункера, и те, что сейчас, не должны быть противоречивыми.
— Я твердо усвоил, Доктор: реальность всегда более сложна, чем кажется. Я не верю в распростертые объятия на Западе. Может быть, именно здесь мы на своем месте. Кто знает, выбравшись к шведам или американцам, не будем ли мы с сожалением вспоминать эти леса?
Доктор поощряюще засмеялся. Иона встрепенулся, судорожно схватил автомат.
— Рефлекс, — благодушно кивнул в его сторону Доктор. — Без оружия у нашего милейшего стража появляется неуверенность в прочности бытия. Мне кажется, и ты тоскуешь по своему парабеллуму. Потерпи. Надеюсь, все будет в норме.
— Надеюсь.
— А прошлое, прошлое всегда привлекательней. Настоящее — убийца иллюзий. Когда уходит последний мираж — человеку незачем оставаться на земле, он исчерпан. Иллюзии — это жизненный оптимизм.
— Опора на иллюзии опасна.
— Опасность всегда рядом. Иллюзии — кожура, в которой созревает плод.
Иона, убаюканный разговором, начал клевать носом, рука с автоматом скользнула в траву.
— Э-эй! — позвал Доктор.
Иона дернулся, заморгал бельмоватыми глазами. Встал, встряхнулся, как пес, заспешил следом.
В бункере у прохода в кают-компанию сидел на корточках и громко стонал Марек.
— Подтвердил? — спросил Доктор Удкова, мывшего руки в ведре.
— Пока нет.
— А в отношении пансионата?
— Подтвердил. Они с Блотиным знали. Потому и торопились уйти.
— Хорошо. Больше его не трогайте. Я думаю, он сказал все, что знал...
После этой прогулки Черняку вернули вещи, нагрузили хозяйственными заботами, связанными с приготовлением пищи и поддержанием чистоты в бункере. Марек помогал Андрею и делал это со рвением, в котором сквозило желание еще больше сблизиться с Черняком.
Марек был откровенен с Андреем. В один из вечеров, когда они ссыпали в ручей мусор из бункера (Удков маячил в отдалении), Марек неожиданно признался:
— Я ненавижу их: они заставляли меня убивать. Теперь с этим покончено, будь что будет.
— Тогда они убьют тебя.
— Пусть. Может, я хочу этого.
— Зачем торопиться? Умереть всегда успеем.
— Они подбираются к тебе. Меня допрашивал Удков, потом Внук, когда ты был на прогулке с Доктором. Они спрашивали, с каких пор мы работаем на чекистов, спрашивали, знал ли ты о том, что я и Никифор шли вдоль Алленштайнского тракта. Мне кажется, они считают, что ты навел на нас патрули.
— Эти идиоты везде видят чекистов.
— Они заставляют меня шпионить за тобой. Но ты не думай, я не буду доносчиком.
Черняк скатал мешки из-под мусора, пошел к бункеру.
— Мне нечего бояться.
Отчего так поразили его слова Марека? Разве Андрей сомневался в том, что его будут скрупулезно проверять?
Доктору не откажешь в проницательности. Гибель Блотина, последовавшая за встречей с Черняком, — настораживающий факт. В таком же свете они могли воспринять мнимую смерть Юзина. Даже Марек в более выгодном положении: он соприкасался только с Блотиным. Доктор спросил Удкова о пансионате. Андрей понял правильно: Доктор хотел определить подлинный характер «случайностей», которые привели Андрея к колонистам. Марек и Блотин знали, что их местопребывание выслежено. Значит, Доктор не мог не задаться вопросом: знал ли об этом Андрей? А если знал и все-таки пошел, то почему? Недооценил предупреждения Блотина и Марека? Не поверил им? А может, искал встречи сознательно? И если так, то для чего?
«Доверие заслуживают делом!» — сказал Доктор. Какое же дело припасли для Черняка? Не проверку ли кровью, о которой говорил Марек?
Да, заваривается каша... Он в банде, но связан по рукам и ногам и не может похвастать осведомленностью. «Банда не должна существовать ни одной лишней минуты», — так напутствовал Грошев. Сутки идут за сутками, и Черняк бессилен что-либо предпринять. Надзор за ним методичен и непрерывен.
Как выйти на связь с Ведуном? Связь, самое главное теперь — связь. Попробовать через Марека? Убедить его в необходимости явки с повинной, устроить ему побег из бункера... В редкие минуты общения с Мареком без соглядатаев Андрей убедился в бесперспективности затеи: страх и недоверие полностью овладели Мареком.
«Я вижу, Доктор обработал тебя... Что тебе надо? Признания, что я коммунист?.. Уходи, уходи прочь!» — Марек говорил громко, почти кричал.
После этого разговора Марек стал чуждаться Андрея, считая его провокатором. Дальнейших шагов по отношению к нему Черняк предпринимать не стал: в любой момент от Марека можно было ожидать нервного срыва.
