Загонщикам – их было двадцать три человека, и все они были в белых куртках – наконец, удалось заманить птиц в куст дикого терна. Теперь им оставалось обойти куст с противоположной стороны, спугнуть добычу и погнать ее под выстрелы. Лорд Грейсток был в сильном возбуждении, конечно, настолько, насколько ему позволяло его достоинство. Он должен был сознаться, что этот спорт занимателен. Кровь быстрее обращалась в его жилах, когда загонщики подкрадывались к птицам. Какое-то необъяснимое чувство овладевало им в эти минуты. Казалось, в нем заговорила горячая кровь отдаленного предка – волосатого, полуголого первобытного человека, жившего плодами своей охоты.
И в это же самое время, на экваторе, в девственной чаще джунглей, охотился другой лорд Грейсток – настоящий лорд Грейсток. Он тоже был одет по моде – по моде наших прародителей до грехопадения. Был жаркий день, и он не надел шкуры леопарда.
Настоящий лорд Грейсток не имел ни двух ружей, ни даже одного; не было у него и проворного слуги, но зато он обладал кое-чем более существенным и важным, чем ружья, слуги и даже двадцать три загонщика в белых куртках – он имел аппетит, меткий глаз и крепкие, как сталь, мускулы.
За обедом лорд Грейсток, живший в Англии, ел вкусно приготовленное мясо животных, не им убитых и даже не им приготовленных, и пил дорогие вина. Кончив есть, он вытер губы белоснежной салфеткой и встал из-за стола. Этот лорд Грейсток и не подозревал, что он только самозванец, и что законный обладатель его титула одновременно с ним кончает свой обед в далекой Африке, в глубине джунглей. Настоящий лорд Грейсток не вытирал салфеткой своих губ, он вытер губы окровавленными руками, а руки обтер о бедра и медленно пошел к водопою. Подойдя к реке, он опустился на четвереньки, как его соплеменники-обезьяны, и стал жадно пить воду.
В это время к водопою направился другой обитатель мрачного леса. То был Нума-лев, с красно-бурой шерстью и черной гривой. Он важно и мрачно приближался к реке. Тарзан-обезьяна услышал грозное рычание зверя еще задолго до его появления, но он спокойно продолжал пить. Напившись вдоволь, он медленно поднялся с земли с легкой грацией дикаря и с самообладанием, достойным его высокого происхождения.
Увидев, что человек стоит на том месте, которое облюбовал себе он, Нума, царь зверей остановился. Он широко раскрыл пасть, и его свирепые глаза метнули искры. Спустя мгновение, он глухо зарычал и стал медленно наступать на Тарзана. Тарзан тоже зарычал и стал медленно отступать, не спуская глаз с хвоста Нумы. Если лев судорожно и быстро машет хвостом, то надо быть настороже; если же Нума поднимает хвост стрелой кверху, то это значит, что надо или защищаться, или бежать. Но хвост у льва пока был спокоен.
Тарзан уступил дорогу льву. Тот подошел к реке и стал пить, уже не обращая внимания на Тарзана, стоявшего на расстоянии всего каких-нибудь пятидесяти шагов от него.
Завтра они, может быть, перегрызут друг другу горло, но сегодня между ними царило согласие. Тарзан оставил своего противника в покое и помчался по лесу к селу Мбонги, вождя чернокожих.
Прошел один лунный месяц с тех пор, как человек-обезьяна в последний раз был в селе Мбонги. Он уже давно не видел своего черного балу. Тарзан взял тогда его к себе, чтобы любить его и заботиться о нем, как любила и заботилась о своем балу Тика. Но он скоро убедился, что с черным балу такие отношения невозможны.
Его любовь к чернокожему мальчику не уничтожила неутолимой жажды мести и ненависти к чернокожим убийцам Калы. Гомангани были самыми непримиримыми его врагами, и он иначе не мог смотреть на них. Сегодня он решил сыграть с неграми одну из своих злых шуток.
Еще засветло подошел он к селению Мбонги и уселся на своем обычном месте – на ветке дерева, что росло у ограды деревни. В одной из крайних хижин селения кто-то плакал навзрыд. Тарзана раздражал этот неумолчный, горестный плач, и он решил пока уйти. Но и вернувшись через несколько часов, он услыхал все те же надоедливые рыдания.
Решив положить этому конец, Тарзан бесшумно прыгнул с дерева и медленно подкрался к хижине, откуда доносились эти печальные звуки. Костер ярко пылал перед ней, также, как и перед другими лачугами села Мбонги. Несколько женщин сидели на корточках у костра и громко завывали. Они вторили доносившемуся из хижины плачу.
Человек-обезьяна усмехнулся, живо представив себе ужас чернокожих женщин, когда он неожиданно предстанет пред ними при свете огня. Он воспользуется их растерянностью для того, чтобы проскользнуть в избу, задушит там плачущего и так быстро исчезнет в джунглях, что чернокожие не успеют прийти в себя от неожиданности.
Много раз проникал Тарзан в хижины чернокожих Мбонги таким образом. Таинственность и неожиданность, с которой он появлялся, всегда приводили в ужас несчастных, суеверных негров. Их страх забавлял Тарзана и придавал в его глазах этим приключениям особый интерес. Недостаточно было просто убить. Тарзан, привыкший к зрелищу смерти, не находил в нем никакой особой прелести. Давно уже отомстил он за смерть Калы, но лишь недавно стал дразнить негров и находить в этом источник особых радостных ощущений.
Но только что он хотел прыгнуть в хижину, как на ее пороге показалась какая-то фигура. Это была женщина с деревянной спицей в носу, с тяжелой металлической серьгой, висевшей на нижней губе, и со своеобразной прической, которая держалась на голове, благодаря грязи и проволоке. Лоб, щеки и грудь у нее были татуированы.
Женщина подошла к огню, и Тарзан узнал в ней Момайю, мать Тяйбо. Момайя взглянула на стоявшего в свете костра белого гиганта и в свою очередь узнала его. С криком кинулась она к Тарзану. Сидевшие у костра женщины оглянулись, но, узнав Тарзана, поступили совсем не так, как Момайя: они не кинулись к нему навстречу, но как один человек вскочили и с испуганными криками бросились бежать в противоположную сторону.
Момайя упала перед Тарзаном на колени, с поднятыми кверху руками. Она стала быстро говорить, оглушив Тарзана целым водопадом слов, ему совершенно непонятных. Тарзан взглянул на перепуганное лицо женщины, стоявшей на коленях. Человек-обезьяна пришел в деревню, чтобы убить, но этот неудержимый поток слов привел его в недоумение и даже ужас. Какое-то сложное чувство охватило его. Он не мог убить мать маленького Тяйбо, но с другой стороны ему надоели эти бурные каскады слов. Весь его вечер был испорчен, удовольствие от затеянной шутки было отравлено, и он с нетерпеливым жестом повернулся и скрылся в темноте. В следующее мгновение он уже мчался по темным джунглям, а крики и плач Момайи становились все слабее и слабее.
