Влада тем временем хлопотала у костра. В шалашике у нее оказались запасы провизии, и она сноровисто готовила обед, иногда искоса поглядывала на Нечая. Девушке нравился симпатичный хлопчина, и, как убеждала она себя, не было ей никакого дела до того, что работал он комсомольским инструктором. Скрыла от отца, что приходил Нечай на хутор? Не сказала о предстоящей встрече с ним? Ну и что? Могут же быть у нее свои, девичьи секреты! Так думала Влада, прогоняя беспокойство: впервые за много лет у нее появилась тайна, которую надо было оберегать даже от самых близких. До сих пор тайны были у нее с отцом пополам: он куда-то уходил по ночам, у них останавливались бандеровцы, как-то несколько дней кряду жил Стась. Влада, считая все это делами сугубо мужскими, не вмешивалась в них и твердо помнила совет отца: хочешь жить — держи язык за зубами. Отцу виднее, он сам знает, как и что делать. Иногда в приливе тоски ей хотелось разорвать все запреты, вырваться к людям, как бы они ее ни приняли. Но страшил гнев старого Скибы, да и не могла она бросить его одного.
— Садись, Иване, к столу. — Влада расстелила кусок чистого брезента на траве, подала еду. — Сегодня ты у меня в гостях.
Наскоро перекусив, Иван и Влада уютно устроились возле шалаша. Иван молчал, чувствуя себя хорошо рядом с этой малознакомой привлекательной девушкой: в меру бойкая, но не настырная, умеет, когда надо, помолчать.
— Не надеялась, что придешь, — начала разговор Влада.
— Почему же?
— Не каждый отважится в такую глушь забираться. Только ты не из пугливых. И стреляешь добре…
— В партизанах научился.
— Знаю.
— Откуда?
— На одной земле живем.
Влада задумчиво посмотрела на бескрайнее море камыша, из которого пиками торчали кудлатые сосны, на дальний лес.
— Интересно, какая она, земля? Я ведь и знаю-то лес да хутор. Дальше райцентра нигде не бывала. Читала, что есть большие города, и живут там тысячи людей, где-то за морями лежат дальние страны. Чудно устроен мир: огромный он, а человек живет, как в клетке: четыре стены хаты, тын подворья…
— От человека это зависит: для иного вся земля умещается на шматке собственного поля — мое. А другому выпадают на долю дороги бескрайние, бесконечные — человеку простор нужен.
Иван потянулся к лесной ромашке, сорвал ее, воткнул Владе в косу, пошутил:
— Королевна должна быть в цветах.
Влада благодарно, застенчиво улыбнулась ему, с грустинкой сказала:
— Ну какая я королевна? Полуграмотная девчонка-хуторянка.
И вдруг, доверившись, начала сбивчиво говорить о том, как тоскливо бывает длинными осенними вечерами на хуторе. Стучат ветви в окна, гуляет унылый ветер по лесу, а ты одна и не с кем перекинуться словом — с отцом уже все сотни раз обговорено-переговорено. Одна сидишь в комнате, на полке пять книг перечитанных, а где-то ярко светят огни, смеются люди, ходят друг к другу в гости, веселятся, огорчаются, ссорятся, мирятся, радуются — живут. Сколько в комнате углов? Четыре?.. Нет, пять их, пятый тот самый, который ты никак не найдешь, когда меряешь ее шагами. Особенно тоскливо весной: все цветет, а ты одна и одна…
Нечай не перебивал Владу, боялся неосторожным словом или жестом сломать, нарушить внезапно возникшую уверенность, что ее поймут, не посмеются над откровенностью, не воспользуются беззащитностью. Влада искренне говорила о себе, и ни слова об отце, о том, кто бывает на хуторе, о той второй, тайной жизни, свидетельницей которой она была. И все-таки один раз она нечаянно обмолвилась.
— Учиться тебе надо, — сказал Нечай.
— Вот и Мария Григорьевна так же говорит, — согласно кивнула Влада.
— Откуда ты знаешь Марию Шевчук? — торопливо спросил Нечай.
Влада поняла, что нечаянно проговорилась, назвала человека, о котором следовало бы ей молчать, и начала путано объяснять:
— Давно я ее видела. Еще когда она в школе работала. Заходила как-то на хутор…
Нечай сделал вид, что поверил.
Пора было собираться домой. Влада озабоченно посмотрела на солнце, прикинула: не меньше шести. Отец будет волноваться, да и дел по хозяйству много — даром что воскресенье. Уже другим путем она подвезла Нечая к берегу, спрятала лодку в осоке. Уток поделили: не поверит Скиба дочке, что за целый день не сшибла ни одного селезня. Остановились, чтобы попрощаться. Влада протянула руку, и Нечай задержал ее в своей руке.
— Придешь еще? — густо покраснев и опустив глаза, тихо спросила девушка. И доверчиво попросила: — Приходи, а?..
— Обязательно, — горячо сказал Нечай.
Условились о следующей встрече. И уж на прощанье, поколебавшись немного, Влада вдруг сказала настойчиво, твердо:
— Никому не говори следующий раз, что идешь ко мне.
— Почему? — сразу насторожился Нечай.
— За себя боюсь. И за тебя…
И объяснила:
— Те трое, на берегу, тебя искали. Нечего им больше здесь делать. Верь мне, не я в том виновата. Кто-то из села предупредил. Веришь?
— Верю…
Вместе с курьером в банду Стафийчука пришел пожилой, неторопливый дядько. Дядько был совсем мирного вида: поношенные, застиранные до белых пятен штаны из «чертовой кожи», сорочка, вышитая крестиком, коротковатый пиджачок, кнут в руках — так и хотелось посмотреть, где же кони, на которых он приехал. Сонные глазки равнодушно взирали на мир.
Со Стафийчуком он поздоровался, как со старым знакомым.
— Ого! — сказал Стась. — Такая честь для нас, друже Розум.
— Добре, добре, — прервал его тот, — про честь потом. Показывай, яку птаху прихватил… — И по-хозяйски, не спрашивая дорогу, пошел к бункеру проводника.
Стафийчук по пути кратко изложил обстоятельства поимки Марии. Из его рассказа выходило, что он чуть ли не нарочно завлек Марию Шевчук на базу, заподозрив в ней чекистку. А Волоцюга лишь подтвердил его неясные подозрения. Закончил Стась по привычке цитатой из библии, немного торжественно: «Ибо нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, ни сокровенного, что не сделалось бы известным и не обнаружилось бы».
— Кажется, именно об этом вы и забыли, — иронически протянул Розум.
За это время Мария осунулась и побледнела, начала отвыкать от яркого света, от свежего воздуха. Кофточка ее почернела от грязи, пришлось спать на голой влажной земле, даже сена не дали. Мария увидела Розума, догадалась, кто он такой, облегченно вздохнула.
— Ну? — спросил Розум.
— Я — Горлинка.
Розум смотрел на нее все так же равнодушно, ни один мускул на лице не дрогнул.
— Горлинки не покидают леса…
