Он разлепил веки и, с трудом подняв руку, протер глава: нет, ничего — крови на ладони не было. Осторожно, не расслабляя ремней, глянул вниз и оцепенел: то, что било его по ногам при каждой конвульсии корабля, было телом Лоры.
Вероятно, во время первого, самого страшного, удара ее ремни лопнули или она сама нечаянно нажала на затвор пряжки, и ее выбросило из кресла; но рука попала в ременную петлю, и теперь все тело билось о станину кресельного амортизатора, а ноги в высоких зашнурованных ботинках задевали колени Феврие.
Он знал, что надо отстегнуться и попытаться хоть что нибудь сделать, он даже чувствовал, что у него на это пока еще есть силы, но оцепенение безнадежности было сильнее разума, и он не мог заставить себя шевельнуться и только повторял:
— Все. Все… Все…
Откуда-то сверху на него свалился Тарумов, продержался секунды две, вцепившись в комбинезон, выжидая миг затишья между взлетом и падением корабля, а затем метнул свое тело вниз, в промежуток между креслами. Феврие увидел его бешено дергающиеся губы и скорее угадал, чем услышал сквозь звон в ушах:
— Всем медикам — в рубку! Всем медикам — в рубку!!!
И словно в ответ — глухой стук и вспышка сигнального табло: «Дегерметизация первого горизонта».
Так и есть, рвануло в носовой части. Двигатели вне опасности, но вот большинство систем внутреннего обеспечения… И, между прочим, аварийный лифт, которым обязательно воспользуются все медики. Только бы они успели…
Феврие поймал себя на том, что он инстинктивно ждет еще какой-то беды. Уж если в массу корабля всажено четыре грамма льда, то тут одной каверной не обойдешься. Он скосился на Тарумова — тот уже втащил Лору в кресло и теперь старательно проверял пряжки. Значит, и он ждет.
Успели бы медики…
Он не додумал до конца, как вдруг что-то грохнуло прямо над головой, словно треснул потолок, и Феврие почувствовал такую тяжесть, как будто его тело размазали по креслу…
Когда он пришел в себя, корабль шел как ни в чем не бывало. Если бы не специфический запах медикаментов и отсутствие подушки под головой, Феврие подумал бы, что он просто проснулся у себя в каюте. В следующий момент он почувствовал ледяные прикосновения к левой руке — так и есть, полдюжины манипуляторов массировали локоть. Вот он где. Медотсек. Но где же врачи?
В этом полупрозрачном саркофаге, способном обеспечить первую помощь без вмешательства людей и именуемом не иначе, как «гроб Гиппократа», Феврие побывал за свою жизнь не один десяток раз. Он бесцеремонно выдернул руку из цепких лапок манипуляторов и сел. «Гроб» не был закрыт. Это говорило о том, что ничего серьезного не произошло и он может самостоятельно покинуть свое место. Но рядом кому-то повезло меньше — крышка была задвинута, и под полупрозрачной выпуклостью синтериклона мелькали многочисленные манипуляторы с иглами и тампонами… Только вот кто бы это мог быть? Ни в экипаже «Щелкунчика», ни в составе экспедиции вроде бы не числилось бритоголовых, тем не менее в саркофаге лежал кто-то небольшой по росту и абсолютно лысый.
Феврие перегнулся через борт и захватил кончик перфоленты, высовывавшейся из-под изголовья соседнего саркофага. Ленту уже отрывали, и фраза начиналась на полуслове: «…ной вибрации. Движения корабля необходимо стабилизировать. Множественность травм черепной коробки…»
В верхнем люке, расположенном у самой стены, показались ноги: по штормтрапу слетел вниз Воббегонг, молча вы хватил ленту из рук Феврие, так что он не успел дочитать и до середины, и снова исчез в люке. Феврие продолжал сидеть, подогнув колени и чуть покачиваясь, и все не мог решить, почему это Воббегонг воспользовался межгоризонтальным штреком, а не аварийным лифтом? Каким-то сторонним уголком сознания он отмечал, что просто боится думать о главном и цепляется за второстепенные проблемы, экранируясь их кажущейся легкостью от чего-то главного и страшного.
Он невольно всматривался в мелькание тампонов и никеля под крышкой соседнего саркофага, как вдруг в неожиданно открывшемся просвете увидел лицо бритоголового незнакомца.
Это была Лора.
Ужас, от которого он пытался заслониться, настиг его, ударил в голову, как бывало при внезапном торможении, когда вся кровь, кажется, готова вырваться через нос и уши. Такого страха у него не бывало ни разу, ни при какой аварии. Степень собственного потрясения ужаснула его, и он вдруг понял, что страх такой непреодолимой силы при виде гибели знакомого человека бывает только у настоящих стариков.
Так вот что с ним. Приступ самой страшной, необратимой болезни — старости.
Он тяжело перевалил свое тело через край саркофага и побрел к штормтрапу, стараясь не глядеть в сторону Лоры.
То, что они шли на Землю Чомпота — единственную пригодную для посадки планету системы Прогиноны, — не было решением Тарумова. Это было просто единственным выходом. Первый взрыв — вернее, раскол титанира — произошел в главной регенерационной. Вода теперь подавалась только в медицинский отсек, с воздухом было и того хуже — ведь, кроме экипажа, на борту находилась еще и вся Лорина экспедиция. Хотя нет, уже не вся…
Во время второго толчка медики находились в аварийном лифте. Остался ли кто-нибудь из них в живых, когда кабина была сброшена на дно ствола шахты? Теперь это не имело значения — дегерметизация носовых горизонтов… Вот почему надежнее всего было поручить Лору заботам кибер-диагностера, в задачу которого входило не только дать полный анализ состояния пациента, но и поддерживать в нем жизнь до оперативного вмешательства людей. Но оперировать было некому.
Поэтому искалеченный «Щелкунчик» мчался к единственной планете, которая могла его приютить до подхода спасателей.
В овальном иллюминаторе тускло голубела освещенная сторона планеты. Один материк был сплошь покрыт обледенелыми скалами, второй, экваториальный, почти сплошь заболочен, так что для высадки годилась только каменистая терраса, спускавшаяся от молодого горного массива, ощерившегося скальными пиками, к топкой равнине. На этот единственный пятачок и нацеливался штурман.
На экране корабельного компьютера ползли данные по климатическим условиям Чомпота: средние температуры, сезонные ветры, зависимость радиопомех от активности Прогиноны…
— Пропустим это? — полувопросительно обратился Тарумов к тяжело осевшему в кресле Феврие. — Погоду даст нам зонд, а на целый сезон мы тут вряд ли задержимся…
Штурман едва удержался от того, чтобы не спрятать руки за спину и там костяшками пальцев постучать по деревяшке.
