— А, это… — он поправил повязку. — Нет, это так. Остаток от прошлой жизни.
— Беспризорничаешь? — понимающе спросил мальчишка. Валька вдруг ощутил, как сжало горло. Сам изумился — это было глупо и стыдно, а главное — неожиданно. Но голова сама собой упала, и Валька отвернулся. — Ясно… — вздохнул мальчишка. И положил Вальке на спину ладонь. — Брось, чего теперь. А хочешь — поплачь, я не буду смотреть.
— А ты? — Валька поднял голову, справившись со слезами.
— Я беспризорник, — просто ответил мальчишка. — С девяти лет. Да ладно про это…
Ни тот, ни другой не спрашивали имён. Они ещё молча посидели на коряге. Валька пробормотал:
— Есть охота…
— Ты просишь или крадёшь? — спросил мальчишка, посмотрев искоса. — Или ты совсем недавно?
— Я недавно… А ты? — Валька опять не удержался от вопроса.
— Краду, — просто ответил мальчишка. — Просить стыдно, так и не привык. Пару раз пробовал — потом тошней тошного… Ну вообще сейчас я не краду. Давно не крал. А ты куда карабкаешься?
— Да так… — Валька поморщился. Махнул рукой на запад: — Туда.
— В Белоруссию, что ли? — мальчишка посмотрел быстро и внимательно. — Я тоже.
— М, — мыкнул Валька. Ему внезапно захотелось больше не быть одному. Он всю эту неделю был один. Он устал быть один. Просто устал. Всё.
И всё-таки осторожность сдерживала его. Чтобы не молчать, он спросил:
— Тебя как зовут?
— Витёк, — сразу отозвался беспризорник.
— Меня Валька.
— А, — теперь уже беспризорник издал нечто односложное. — Я-асно.
Больше всего Валька боялся, что Витька сейчас уйдёт. Он бы, наверное, побежал следом и начал просить, чтоб тот не оставлял его, хотя это было бы смешно и стыдно. Но Витька не уходил, сидел и молча смотрел куда-то на вершины деревьев.
Валька прислонился спиной и затылком к дереву и закрыл глаза. Он хотел просто немного передохнуть и успокоить голод, но всё вокруг неожиданно загудело, заухало, как в мягкий большой барабан, глаза отказались открываться — и Валька уснул…
…Когда он проснулся — с каким-то испугом, шею ломило — то увидел, что его новый знакомый дремлет рядом, положив голову на сумку. Но, как только Валька посмотрел на него, беспризорник тут же открыл глаза. Внимательные и настороженные.
— Слушай, — неожиданно для самого себя предложил Валька, — пойдём вместе? У… у меня есть деньги, — Витька почему-то усмехнулся. — И вообще… Вдвоём веселей, разве нет?
Валька был как-то уверен, что Витька скажет: «Нет.» Но тот повёл плечом и кивнул:
— Да пошли… Ты куда-то идёшь, или просто?
— Куда-то, — после короткой заминки ответил Валька. — Я… к одному знакомому иду. К другу родителей.
— А родители погибли? — обыденно спросил Витька, как о самом простом деле. Поднял палочку, закусил зубами. — Или ты сдёрнул от них?
— Их посадили, — выдохнул Валька.
И неожиданно для самого себя расплакался навзрыд…
…Так и получилось, что мальчишки просто рассказали друг другу обо всём — ничего не утаивая, как будто наоборот — торопясь поскорее с кем-то поделиться, в каком-то неистовстве выкладывая всё-всё до капли. Как будто не было в сумке Витьки четырёхсот миллионов рублей округлённо по курсу Центробанка — денег, за которые незнакомый мальчишка мог вцепиться в глотку. Как будто Валька не находился в розыске. А может быть — именно поэтому и рассказали, что оба были в этом мире чужими. Совсем…
Валька рассказывал первым, поэтому, когда Витька кончил говорить, то глаза у Вальки были большущими, как фонари. А собственные проблемы, как ни кощунственно это звучало. Казались просто пустяками. Просто не верилось, что всё рассказанное Витькой — правда, Валька даже заподозрил, что его новый знакомый врёт… но потом каким-то чутьём понял: нет. не врёт. И именно против всего этого по мере сил сражались его, Вальки, отец и мать. За это их посадили.
— SOMETHING IS ROTTEN IN THE STATE OF DENMARK… — медленно сказал Валька, когда Витька замолчал.
— Что? — не понял, переспросил Витька. Он сидел, глядя опять на деревья, и часто моргал. Но слёз не было.
— Неладно что-то в Датском королевстве, — перевёл Валька машинально. — Это из «Гамлета». Шекспир написал… Слушай. Покажи эти… деньги.
Витька без разговоров раскрыл сумку. Валька увидел яркие пачки крупных еврокупюр и строгие упаковки банковских бумаг. Нет, ему не захотелось немедленно овладеть всем этим богатством. Наоборот — пришла мысль, что именно из-за вот таких вот…
— Все беды на свете от них, — угрюмо сказал Витька, как будто угадав мысли нового знакомого. Мальчишки посмотрели друг на друга. — Мне они не нужны. Но я хочу, чтобы от них была польза. Егор так сказал.
— Мы ничего про них не скажем, — предложил Валька. — Присмотримся, что за человек этот Ельжевский. А там решим.
— Ладно, — согласился Витька. — Я почему и в Белоруссию решил бежать… Говорят, там люди всё ещё справедливо живут. Ну, может и не так, но справедливей, чем у нас… Чёрт, как хавать охота.
— Пойдём-ка, — Валька встал. — Чего сидеть… А денег нам и моих хватит.
Витька согласно кивнул, поднялся. И вдруг сказал, глядя на Вальку:
— Знаешь… я почему-то тебе верю. Пошли.
Дождь пошёл около полуночи. Когда ребята выходили на дорогу, небо было чистым, но потом как-то сразу небо затянули низкие осенние тучи, а потом из них заморосило. Это не был ливень, а именно моросящий нудный кошмар — из тех, которые, кажется, не кончатся никогда и больше всего действуют на нервы, поселяя в человеке тяжёлую убеждённость, что такая погода если не навсегда, то уж на ближайшие годы — точно, жизнь — паскудство, а смерть — не такая уж плохая вещь.
Мальчишки вроде бы не мокли, дождь как бы и не проникал сквозь одежду. Но уже через полчаса она вымокла насквозь, в кроссовках захлюпало, и Витька невесело сказал:
— Да-а…Вот это оно самое и есть — б…дство.
Нельзя сказать, что Вальке нравилась погода. Он вздохнул, посмотрел на низкие тучи, самодовольно волокущиеся над дорогой — и, во второй раз вздохнув, начал читать:
То be, or not to be: that is the question:
Whether 'tis nobler in the mind to suffer
The slings and arrows of outrageous fortune,
Or to take arms against a sea of troubles,
And by opposing end them? To die: to sleep;
No more; and by a sleep to say we end
The heart-ache and the thousand natural shocks
That flesh is heir to, 'tis a consummation
Devoutly to be wish'd. To die, to sleep;
To sleep: perchance to dream: ay, there's the rub;
For in that sleep of death what dreams may come
When we have shuffled off this mortal coil,
Must give us pause: there's the respect
That makes calamity of so long life;
For who would bear the whips and scorns of time,
The oppressor's wrong, the proud man's contumely,
The pangs of despised love, the law's delay,
The insolence of office and the spurns
That patient merit of the unworthy takes,
When he himself might his quietus make
With a bare bodkin? who would fardels bear,
To grunt and sweat under a weary life,
But that the dread of something after death,
The undiscover'd country from whose bourn
No traveller returns, puzzles the will
And makes us rather bear those ills we have
Than fly to others that we know not of?
Thus conscience does make cowards of us all;
And thus the native hue of resolution
Is sicklied o'er with the pale cast of thought,
And enterprises of great pith and moment
With this regard their currents turn awry,
And lose the name of action…
Витька, слушавший с одобрительным интересом, признался:
