— Этого хватило бы тебе самому. Любому из нас хватило бы. Даже неузнаваемый голос не скрасил того, что он сейчас сказал. Он вовсе не собирался говорить этого — отвратительная мысль вырвалась сама собой. Точно так же помимо воли он «видел» только что вертолёты.
Кроу на него даже не посмотрел.
— Это тебя не касается. И меня тоже. Он — Роба.
Делая очередную запись в дневнике, Белами не упомянул ни о вертолётах, ни о Кроу. Кроу гибнет сам, но хранит верность слову, данному другу. Можно плакать, можно смеяться — но в дневник этого не запишешь. Писать ровно было трудно, поэтому он ограничился короткой записью: «Кепель пока жив. Харрис выглядит лучше. Мы поставили крыло. Росы не было. Теперь спать».
Моран перевернулся и заметался, ещё во сне пытаясь стряхнуть с себя забытьё, уже достаточно справившись с этим, чтобы понять, что он крепко спал и его разбудил звук, который мог означать только одно — во сне его стерегло безумие. В глазах было нестерпимо ярко. Он прислушался к собственному дыханию, напоминавшему тяжёлое сопение животного. Он сознавал, что нужно окончательно стряхнуть сон, иначе будут продолжаться сумасшедшие звуки. Это было женское пение.
По-собачьи встав на руки и колени, он поднял голову. Перед глазами кружились белесо-голубое небо и расплавленное золото песка. Кружение продолжалось и после того, как он закрыл глаза, вслушиваясь в слова песни. Он повалился на землю, проклиная прекрасный женский голос из сна, крепко зажмурил глаза, боясь увидеть эту женщину прямо перед собой, если их откроет. Песня слышалась явственно, звук эхом отражался от дюн, манил своим прекрасным обманом. Теперь он не спал, ощущая и песок, в который зарылись руки, и жар в нагретой спине, и мышечную боль, — но песня из сна продолжалась.
Раздался чей-то голос, кто-то прошёл мимо. В ярком свете он рассмотрел Лумиса, тот нетвёрдо шёл к двери самолёта. Другие тоже встали. Вдруг пения не стало. Он с облегчением упал на песок, освободившись от кошмара.
— Давай ещё, — проговорил Кроу. Моран повернул голову и открыл глаза. Неужели и другие спятили?
Мужской голос заговорил по-арабски. «Национальный референдум… долг народа… собрался комитет советчиков…» Голос вдруг ослабел.
Моран вскочил на ноги и бросился к двери, где сгрудились все остальные.
— Давай опять Каллас, — попросил Кроу.
…Таунс проснулся от навязчивой мысли, не дававшей покоя даже во сне. То хотелось убить Стрингера, то разбудить всех и крикнуть: «Кто из вас, ублюдков, берет воду из бака?» Он прокрался в самолёт, надеясь поймать вора, но там были только Кепель и Харрис. В проходе валялся холщовый мешок. Он поднял его, вспомнив, что видел его у Кобба. Тесёмка развязалась, показался хромированный корпус приёмника. Таунс вытащил транзистор. Если он работает, можно послушать последние известия из Каира и Рима.
Рим передавал запись Марии Каллас, из «Мефистофеля». Он не мог заставить себя повернуть ручку настройки, потому что это был голос из внешнего мира, и они больше не были одни.
Политическая передача, должно быть, шла из Бейды, новой столицы. Он снова настроился на Рим. Теперь все слышали голос Каллас. Они улеглись на песок, опершись на локти, и слушали, не проронив ни слова, пока не кончился концерт.
— Где вы это нашли? — спросил Кроу.
— У Кобба.
— Он возражать не будет.
— Можно будет узнать новости, — сказал Уотсон.
— К дьяволу новости, давай ещё музыку, дружище.
Теперь было так же, как тогда, когда удалось извлечь из шёлкового навеса галлон воды: они не знали, что им делать со своим богатством. Таунс вынес приёмник наружу, чтобы шум не мешал Кепелю. Капитан Харрис, шатаясь, в первый раз вышел из самолёта. На это Кроу заметил:
— Вот это женщина! Может поставить на ноги даже мёртвого.
Трудно было понять, откуда у бедолаги Харриса взялись силы — он выглядел как сама смерть.
— Садись рядом, кэп. Я купил билеты. Что хочешь услышать?
Попробовали все станции, и в полдень наткнулись на сводку новостей на английском языке с Кипра. В ней ничего не говорилось о пропавшем без вести неделю назад грузо-пассажирском самолёте. Мир за пределами пустыни как ни в чем не бывало продолжал беспечно жить.
Где-то в середине дня появились признаки помешательства у Тилни. Лумис наблюдал, как он играет со своей бутылкой: встряхивает, прижимает к лицу, отвинчивает пробку и присасывается к горлышку, будто в бутылке ещё есть вода. Лумис сказал, что следующая выдача будет утром, уже скоро, но мальчишка только глянул в его сторону пустыми глазами, по-идиотски раскрыв рот.
Белами подумал: это не дело. Не в силах больше все это вынести, он обратился к Таунсу:
— Капля-другая может ещё его спасти.
— До завтра? А что будет завтра?
— Я прошу вас выдать ему несколько капель сейчас.
— Послушайте. — Глубоко посаженные, в кровяных прожилках глаза командира были совершенно спокойны. — В баке осталось по полпинты на каждого. Когда вода кончится, это будет все. Вы меня поняли? Поэтому не вижу особой разницы, когда мы её выпьем. Теперь это только вопрос времени. Парень может получить свою долю сейчас — и вы тоже, если хотите. Но либо он сделает выбор сам, либо ответственность за выбор ложится на вас. Решайте. От себя скажу только, что на себя такую ответственность не беру.
Весь сегодняшний день он думал, кто из них первым предпочтёт пулю.
Белами отошёл в сторону, сел так, чтобы не видеть Тилни. Таунс прав: теперь уже неважно, когда у них кончится вода. Если налить мальчишке сейчас, он протянет до утра, но все равно погибнет первым — завтра или послезавтра. Нужно ни на что не обращать внимания, постараться сохранить рассудок. Не смотреть на Тилни, не видеть, как Кроу делится водой с обезьянкой, не вглядываться в горизонт, иначе опять покажутся эти три вертолёта. А завтра написать короткое письмо домой, сказать, что они не мучились в конце и все такое. Это обязательно надо сделать: есть ведь шанс, что однажды, в один прекрасный день, письмо найдут.
Вечером, едва удерживаясь на ногах, к Таунсу подошёл капитан Харрис.
— Сколько охлаждающей жидкости в баках?
— Пятьдесят литров. Десять галлонов. Десять галлонов глицерина, смешанных с водой. В наших условиях все равно что стрихнин.
Харрис закачался, но удержался, прежде чем Таунс успел протянуть руку.
— Сколько там воды?
— Около половины.
— Понятно. — Он собрался с силами и осторожно, как пьяный, пытающийся скрыть своё состояние, развернулся.
Белами, Моран и капитан обдумывали свою идею до ночи. Всю охлаждающую жидкость они слили в один сосуд, нашли среди ломаных сидений гнутую металлическую трубку, соорудили переходник и приладили трубку к сосуду, наконец, установили сосуд на решётку. Снизу подожгли смесь масла с бензином, а под другой конец трубки подставили бутылку. Остальные молча наблюдали со стороны. Таунс посоветовал:
