Проклиная всё на свете, Серов поднялся и под общий смех побежал за конём.
Единственным утешением оказалась для Ермолая мишень. В первый же раз он выбил норму, и Яковлев поставил его в пример двум другим молодым солдатам...
Вечером начальник вызвал Серова к себе в кабинет. Рядом с ним сидел сержант Ивлев.
— Садитесь, товарищ Серов, — предложил Яковлев и Ермолаю.
«Ругать начнёт», — с тоской подумал Ермолай, но лейтенант приветливо улыбнулся и сказал:
— Мы с комсомольским секретарём о вас сейчас беседовали. Комсомольцы хотели было обсудить ваш проступок на бюро, но решили, что вы свою вину сами осознали.
«Лучше бы он меня поругал», — помрачнел Ермолай, чувствуя, как краска заливает лицо.
— Полковник Суслов говорил мне, что Ваш отец в гражданскую войну дрался с оккупантами в отряде Сергея Лазо,— спокойно продолжал Яковлев.
— Отец награждён орденом Красного Знамени, — едва слышно произнёс Ермолай.
— Ну вот, видите! Ему было бы очень неприятно услышать о сыне плохое.
Помолчав, Яковлев сказал:
— Трудно к нашей службе привыкать. Я сам когда-то был молодым пограничником. Помню ехал на заставу, думал, что сразу нарушителя задержу, героем стану. В нашей службе, очень важной и почётной, нет внешнего блеска, и для того, чтобы стать хорошим, бдительным, умелым воином, надо вложить много кропотливого, упорного труда. Именно труда. Мало только понимать важность охраны государственной границы, главное — бдительность, дисциплина и труд.
— Валентин Котельников так и писал,— сказал Ивлев. — Ты, конечно, слышал о Валентине Котельникове? — сержант посмотрел на Ермолая.
— Конечно!
— Он так писал в Донбасс своему брату: «Я был машинистом, шахтёром и должен сказать, что охранять границу труднее...»
— Замечательный был пограничник! — подтвердил Яковлев...
Над самым обрывом высились стволы ясеня и берёзы. Метель намела вокруг деревьев и кустов сугробы. Внизу стыла подо льдом широкая Уссури. Луна еще не взошла, и в ночном мраке терялись очертания противоположного маньчжурского берега. Лёгкий ветер дул с отрогов Сихоте-Алиня и стучал голыми ветвями таволги и бузины.
За одним из кустов лежали Серов и старшина Петеков.
Скорее бы утро! Ермолай впервые был в ночном наряде и испытывал какую-то непонятную, смутную тревогу.
Откуда-то издалека донёсся протяжный волчий вой.
Ермолай вздрогнул. Секунду назад он боялся тишины, но ещё пуще встревожился, услыхав вой одинокого зверя.
Река, такая обычная днём, казалась сейчас таинственной; за каждым деревом чудились длинномордые медведи и громадные уссурийские тигры...
Несмотря на валенки, шерстяные носки и фланелевые портянки, пальцы ног прихватывал мороз. Винтовка холодила руки сквозь двойные шерстяные перчатки и варежки. Побегать бы, попрыгать бы, похлопать руками по бокам — но нет, нужно лежать тихо, незаметно, чтобы тебя не видно и не слышно было.
Опять завыл волк, на этот раз ближе. Жутко! А в селе Ермолай никогда не обращал внимания на вой волков, хотя зимой они бродили чуть ли не под самыми окнами.
Бывалые пограничники предупреждали, что ночью в наряде одолевает предательский сон. «Непонятно, как тут можно уснуть!»—думал Серов.
Кругом было темно, мрачно, и минуты казались часами.
Не было печали — теперь замерзает нос. А не так холодно. Ну градусов двадцать. Ермолай зачерпнул снега, потёр лицо. Теперь, вроде, жарко...
Ермолай движением бровей стряхнул упавшие на лоб хлопья снега и приподнял сползший капюшон белого маскировочного халата.
Теперь он так же, как те пограничники-герои, о которых Ермолай читал в книгах и газетах, стоит на посту, охраняет рубежи своей Родины. Враги не пройдут здесь, он, Ермолай, не пропустит их, он не пропустит...
Ермолай с таким напряжением вглядывался в реку, что защемило в глазах.
Что это? Ведь это же люди? Конечно, люди! Самые настоящие люди! Пять человек. Ползут по льду и так близко от берега! Ну, началось...
Надо взять их внезапно, на испуг и обязательно живыми. Начальник говорил, что нарушителей следует уничтожать только при сопротивлении. Но как их задержишь? Двое против пятерых, и в первый же ночной наряд. Неужели Петеков их не видит? Почему он так спокоен?..
Ермолай тронул старшину за рукав и показал рукой на лёд.
Пусть Петеков возьмёт на себя троих, с двумя остальными как-нибудь управится Ермолай. Но почему они не двигаются? Почему перестали ползти?..
Ермолай так порывисто дышал, что сухие снежинки взлетали пухом, попадали в нос, на щёки и тотчас таяли.
Смерив взглядом расстояние до нарушителей, он снова, на этот раз энергичнее, подтолкнул Петекова. «Чего же медлить!..»
— Это лунки! — спокойно прошептал старшина. — Лунки во льду. Их днём сделали рыбаки.
Стало стыдно и досадно. Туда же, один на двоих!.. Ермолай повернулся и... замер: из-за прибрежных кустов на них были наставлены винтовки. Одна, вторая — три.
— Вот они где враги!
Ермолай скинул варежки, схватился за сумку с гранатами и тотчас опустил руку...
— Со многими на первых порах такое бывает, — сказал Петеков, когда они утром шли по дозорной тропе,— то пень за человека примешь, то корягу. Да уж лучше пень принять за нарушителя, чем нарушителя за пень.
Забыв о ночных переживаниях, Ермолай с воодушевлением начал рассказывать о своей любви к природе, к охоте.
— Поговорим дома! — неожиданно оборвал старшина и молча показал рукой на снег. В сугробе у кустов виднелись следы двух пар сапог.
В лесу следы разъединились.
— Иди по левому, — приказал Петеков. Ермолай почувствовал робость сильнее, чем ночью на берегу Уссури. Тогда он ошибся, но по крайней мере, как ему казалось, враг был на виду. Сейчас же перед ним — только отпечатки больших подошв на снегу. Это были следы людей, тайком пробравшихся через советскую границу. И, может быть, именно Петеков с Ермолаем пропустили их? Может быть, по его оплошности нарушители шли сейчас уже где-нибудь далеко?
Серов бежал, проваливаясь в сугробы и путаясь в полах маскировочного халата. Споткнувшись, посмотрел на след и невольно прижал винтовку к груди. След имел два каблука: один от грубого сапога, подбитого крупными гвоздями, другой поменьше. За первым, нога з ногу, шёл второй человек. От неожиданности Ермолай не сразу сообразил, что старшина направился по ложному следу. Вернуться и позвать товарища было уже поздно. Где-то впереди пробирались в наш тыл враги.
По натуре Ермолай был человеком добродушным. Совсем недавно ему чуть не до слёз стало жаль старика-маньчжурца, переплывшего ночью полынью и самолично явившегося на заставу. На пальцах рук у старика не было ни одного ногтя: вместо ногтей кровоточили свежие раны.
