Песня шла от сердца, а потому проникала в самые души людей.
Чому я нэ сокил,
Чому нэ литаю...
Когда они закончили, люди в каком-то торжественном и немом изумлении долго молчали... Это было раздумье, мечты о самом заветном. Никто не посмел нарушить это мгновение ни задорным выкриком одобрения, ни хлопком в ладоши, лишь подобрели, посветлели суровые лица.
Бородин уже не мог хоть изредка не поглядеть в ту сторону, где расположилась молодая мать с ребенком. Она справилась с нахлынувшими чувствами и, улыбаясь, шептала что-то своему первенцу.
Боец, приоткрывший Бородину горькую судьбу этой женщины, тоже бросал на нее отрывистые взгляды, ловко орудуя ножом.
Гармоника издала призывный звук и рассыпала в зал серебряный перебор чечетки. Люди расступились перед Грицюком. В середину круга вышел высокий стройный боец, у которого из-под расстегнутого воротника гимнастерки виднелись бинты. Он подтянул голенища сапог и начал дробно хлопать по ним ладонями в такт гармонике. Белобрысый красноармеец с подвешенной рукой отозвался на этот вызов. Они долго и усердно плясали, осторожно обходя друг друга.
Потом Грицюк, словно вспомнив о чем-то, оторвал руку от клавишей, смахнул с лица капельки пота, так же осторожно, как и брал, опустил гармонь на руки хозяину и зашагал к выходу.
— Куда, Грицюк, путь держишь? — окликнул парня стоявший на перроне комендант станции. Он козырнул подошедшему Бородину, не сводя глаз с Грицюка.
Тот остановился, поправил съехавшую набок буденовку.
— Мне обратно в город, товарищ комендант, в уком комсомола. На вокзале митинг поручили провести, а получилось... — Грицюк виновато переминался с ноги на ногу, не находя слов.
— Хорошо получилось, — заметил Сергей Петрович. — Сейчас важно настроение поднять пассажирам. Это, брат, не каждый сможет...
— Я тоже так думаю, — подтвердил комендант. — Только вот не знаю, чем бы тебя наградить за эту работу.
Грицюк смущенно посмотрел на Сергея Петровича, на коменданта и вдруг выпалил:
— Товарищ комендант, не найдется ли у вас еще старой шпалы?
— Шпалы? — удивился комендант.
— Так точно, негодной какой-нибудь. У нас в укоме холод собачий, а я ведь тоже комендант: помещение укома на моей совести. Завтра комитет собирается. Хочу обогреть ребят.
Бородин и комендант переглянулись.
Через несколько минут Грицюк тащил по скользкой ледяной дороге полученную у коменданта награду.
* * *
Выйдя на площадь, Сергей Петрович раз и другой приподнял вещевой мешок, набитый книгами, как бы взвешивая его. Взять на плечи?
Не близок путь, а тут еще вещевой мешок... Комендант предлагал выделить ему в помощь красноармейца из внутренней охраны, но он отказался.
— Стой, милая! Стой, не крути мордой! — вдруг послышалось за углом, и через минуту, пятясь, оттуда вышел старый человек в ветхой одежонке. Держа под уздцы лошадь, он осторожно проводил между кучей камней и углом здания облупившийся фаэтон. Изможденное лицо и сгорбленная фигура старика, помятый и выцветший армяк говорили о нужде и заботах. Это был извозчик.
— К центру, — коротко распорядился Сергей Петрович.
Извозчик недоуменно посмотрел на пассажира, не двигаясь с места.
— Про центр теперь в нашем городе понятия разные: если ты, к примеру, комиссар — твой центр на Говардовской, где политотдел расположился, в командирах состоишь или начальниках — совсем другая речь об центре — на Суворовской, где штаб; если только партейный — то свезем в уком, там же по соседству и Совет. У этих опять же свой центр. Уком и Совет вместе городом управляют.
— Вот туда, где вместе, и вези, — улыбнувшись, ответил Сергей Петрович.
Лошадь тихо застучала подковами по мостовой. Возница искоса поглядывал на пассажира, на его блестящую черную кожанку, стараясь перехватить рассеянный и в то же время задумчивый взгляд пассажира.
«Нос горбинкой, в глазах сурьез, — отмечал про себя возница, — а говорит чисто по-московски, словно барин... Только не барин он, не из господ, хоть и подворотничок белый носит, и одежда блестит, пары две сапог скроить можно бы... Доброта в лице чисто нашенская, открытая... Без зла человек сюда пожаловал, на доброе дело, видать», — заключил он свои размышления.
Когда поравнялись с полуразрушенной каменной оградой, из-за которой виднелись кресты и верхушки могильных памятников, извозчик приподнялся на козлах и ткнул кнутовищем в невидимое пространство.
— Завод Гуревича.
На Сергея Петровича нахлынула волна воспоминаний: на этом заводе им пройдены первые шаги самостоятельной жизни.
— Всех святых кладбищенская... — угрюмо объявил извозчик, осенив себя крестным знамением. Он указал кнутовищем на купол одинокой церковки.
У небольшого мостика, на взгорье, лошадь вдруг стала, шумно вздохнув, как удрученный бедою человек.
Извозчик виновато посмотрел на своего пассажира.
— Вы на нее не серчайте, товарищ хороший, стара она, а кормежка — один раз в день. В городе никакой добычи на этот счет, а деревни бандиты обсели.
Он слез с козел, подтянул чересседельник, поправил наклонившуюся дугу и, погладив вылинявшую, в буграх, шею лошади, заговорил с нею:
— Ехать надо, милая... До рынка недалече, маленько поднатужься, ужо на сенцо и заработаем...
В стороне показались мрачные башни грязно-серого цвета, и Сергею Петровичу стало не по себе. Он даже кашлянул, заерзав на сиденье.
— Тюрьма, — сообщил извозчик.
Бородин, конечно, знал эти места. Но ему не хотелось перебивать старого человека, который пытался таким образом развлечь своего пассажира, а может, и просто поговорить от скуки.
Хмурое небо все больше затягивалось серыми тучами, и когда впереди показались каменные белые флигельки, извозчик оживился, вспоминая:
— Скоро богоугодное заведение. А на этом самом месте, — вытянул он руку с кнутовищем в сторону покрытого холмами поля, — ярмарки были. Какие ярмарки! Пуд овса — четыре копейки.
Здешние ярмарки помнил и Сергей Петрович. На взгорье стояла карусель. Сидя на деревянной лошади, раскрашенной в зеленую краску, можно было разглядеть все вокруг: рогатых волов, тянущих мажары с красивыми глиняными кувшинами, белый фартук важного мороженщика, черный цилиндр шпагоглотателя. Иногда здесь останавливался цыганский табор.
— Коли интерес имеете, посмотрите на этот памятник, — прервал извозчик нахлынувшие на Бородина воспоминания о юности. — Англичанин, а добра людям много сделал.
Фаэтон поравнялся с изгородью, за которой возвышался обелиск, воздвигнутый в начале девятнадцатого столетия в честь Джона Говарда, английского гуманиста, врача, приложившего много усилий для спасения жителей города от эпидемии тифа.
