— Это не по порядку… А насчет чаю как?
— Чай у меня завсегда. В халупу пойдем?
— Тащи кружки сюда. Лады.
Крепкая заварка пахла на воздухе пряно, перебивая нежный дух лиственниц и даже острый еловый аромат. Прихлебывая чай из большой эмалированной кружки, Назарыч принялся за рассказ, время от времени тыча заскорузлым пальцем в сторону речной быстрины с такой убедительностью, словно там именно сейчас скользил плот и на нем сидел отрешенный от всего окружавшего Сашка Попов, не видя размахивавшего руками паромщика, не слыша ни его зычного голоса, ни перекатывавшегося эха.
— Не в себе он был… Не в себе! — негромко нашептывал, вскинув брови, Назарыч и добавил уже ровным глуховатым голосом: — Я его знаю. По осени помню. Верткий такой, задиристый… И потом не раз встречал.
— Что ж осенью-то было?
— Про то и вы знаете. Грохот они тогда на новую фабрику волокли.
— Слышать слышал, — кивнул инспектор и залпом допил чай.
— А я видел.
Неверно говорят, будто воспоминания требуют времени. Они всплывают в чувствах мгновенно, их видят, слышат, осязают, обоняют. И совершавшееся часами или даже днями развертывается тоже сразу от начала до конца. Потом сознание отбирает в воскресшей картине те детали, которые нужны в данном случае. Поэтому иногда «вдруг» человеку приходят на ум такие подробности, какие он вроде бы и не заметил «тогда».
Однако нужно время, чтобы рассказать о воспоминании: и свете дня, о том, что делали и говорили люди и хорошо ли они выполняли свое дело. Назарыч не стал говорить, как после злой пурги, что плясала и выла четверо суток, прояснилось и ударил скрипучий мороз градусов под тридцать. Медное солнце, тусклое и бессильное, едва приподнялось над увалами лысых сопочных вершин. И с чистого неба, вспыхивая и сверкая, опускалась едва ощутимая изморозь, или выморозь, выжатая из влажного еще после метельной погоды воздуха. Телефона тогда на пароме не было, и Назарыч очень удивился, услышав издалека звонкую трескотню тракторных двигателей. Он пошел вверх по недавно пробитому колдобинному летнику и увидел процессию из пяти тракторов и двух бульдозеров, которые волокли громадный, с двухэтажный дом, длиннющий дырчатый цилиндр грохота.
Неподалеку от спуска колонна остановилась.
С первого из тракторов, тянувших грохот цугом, соскочил якут Аким Жихарев и помахал Назарычу рукой-культяпкой. Назарыч ответил на приветствие степенно, потом спросил:
— Как же вы эту бандуру по спуску с крутым поворотом поволокете? Да и река толком не стала.
Аким сощурился так, что глаз совсем стало не видно:
— Вон бульдозеры у нас. Дорогу чуток спрямим, подбреем, на реке мост наморозим. Вон как жмет! — И Жихарев поднял широкоскулое лицо кверху, под искристую выморозь. — Пройдем. Обогреться бы нам…
— Давайте, давайте, — заторопил их Назарыч.
— Хозяином здесь будешь? — спросил Аким.
— Останусь. Мне ж много не надо. И шоферы едой не обижают.
— Коли ты, Назарыч, серьезно, то и зарплату тебе положат. Ты не беспокойся. И продуктовым НЗ обеспечим. Чего это тебе при должности паромщика побираться!.. Дворец-то сам собрал?
— Сам.
— Не мал?
— На нарах человек двадцать разместятся.
Жихарев хлопнул Назарыча культяпкой по плечу.
— Так это ж отель!
— Чего?
— Гостиница.
А когда вошли в избу, Жихарев еще больше удивился. Внутри древесина лиственниц была ошкурена и нежно светилась.
— Ну, Назарыч, не ожидал, — сказал Аким. — Быть тебе в должности паромщика! И гостиницу твою поможем содержать. Это точно. Если б ее тут не было, следовало выдумать. Поможем.
— Я ж не из-за этого…
— Знаю. И тем не менее…
Конечно, Аким знал, что по всей Сибири и особо на Севере то на половинке, то на четверти пути от чего-то до чего-то стоят вот такие — а есть и много хуже — избы с добровольными сторожами-блюстителями. Такой должности не существует ни в одном штатном расписании. Исполняют ее старики, которым не под силу сделалась охота, но без людей, без дела жить они не могут и не хотят. Бескорыстное и страстное служение — потребность их души.
У Назарыча еще достало сил за лето по бревнышку собрать избу. Впрочем, не без добрых людей — редких проезжающих мимо, умаявшихся шоферов. Он благодарил их отменной заваркой.
Трактористы уже отужинали и чаевали, когда в избу пришли Жихарев и двое бульдозеристов, промерзшие, с осунувшимися лицами.
По тому, что парни не хотели раздеваться, пока не согреются, Назарыч догадался: люди они на Севере недавние. Но Аким, конечно, настоял на своем.
— Ты, двоюродный племяш, меня здесь слушайся! — похохатывал он, стаскивая с долговязого Лазарева полушубок. — Раздевайтесь до белья — тотчас тепло будет. И ты, Сашка, не отставай. А еще солдаты! Чего ж холод под одежкой хранить?
После четвертой кружки чая Жихарев оглядел парней, на которых под полушубками оказались только хлопчатобумажные солдатские гимнастерки, и спросил:
— Сдурели?
— Не заработали еще на одежку.
— Больше недели на дорогу не дам, — жестко сказал Жихарев. — Как раз за это время настил на реке наморозим.
Парни в гимнастерках переглянулись, отерли пот со лбов, утерли распаявшиеся в тепле носы.
— И не просите — больше не дам. Не загорать сюда приехали! — разгорячился Аким.
— Вот-вот, — закивал Сашка, такой же коротышка, как и Жихарев.
— Три дня — и дорога будет, — трубно высморкавшись, сказал Лазарев.
— Чего?! — не сдержался румяный тракторист в свитере крупной домашней вязки. — Не трави.
— Трофим сказал — три дня, — подтвердил Сашка Попов. — Значит, три.
Аким налил себе еще чаю в кружку:
— Послушай, паря, Север трепачей не любит. Ты хоть прикинул, сколько и какой земли передвинуть надо, отутюжить? А? Однако, поди, нет, Лазарев. Это ж месячная норма.
— В армии норм нет, — сказал большеглазый Лазарев.
— Братва, — заторопился румяный тракторист, — отвечаем ящиком спирта — не вытянут солдаты.
— Ха! — воскликнул Сашка. — Пейте сами. Нам без надобности.
— Горючее нам без надобности, а вот парой свитеров ответьте, — сказал Лазарев.
— Свитеры — чепуха! — рассердился Аким. — Попову я свой из запаса дам, а для тебя, Лазарев, у ребят найдется. Кто ж к вам под полушубки заглядывал…
— Свитер найдется, — поддакнул тракторист-торопыга. — Только вы чем ответите, пехота?
— Горючим на праздники, — подмигнул Сашка. — Чтоб твоя морская душа распустилась, как масло на горячей сковородке.
Аким нахмурился:
